- Выходите!
В дверном проеме показался Дон Маккинли.
Вслед за ним выбрался под дождь и Серж Казанкини.
- Слава богу, вы, наконец-то, пришли, потому что мне хотелось придушить этого подонка! - выпалил он. - Олех, Олех, разве можно в нашем мире быть таким наивным!
Теперь я понял, откуда появился на автомобильном кладбище сержант Лавуазье.
- Идите, Маккинли, в "форд!" - приказал Лавуазье. - Эй, Матиас, заберите этого типа с собой. Да глядите за ним в оба! Гоните прямо в комиссариат. Я поеду на "ягуаре". Всю жизнь мечтал покрутить баранку такой шикарной машины!
Когда "форды" отъехали, сержант сказал (и я уловил в его голосе плохо скрытое нетерпение):
- Покажите вашу добычу, мистер Романько. Выходит, дневник-таки существовал... А я-то, теперь не грех и признаться, не верил в вашу затею. Думал, обычный трюк, у репортеров это часто прорывается...
Он включил верхнее освещение в салоне "ягуара", и мы втроем склонились над черной папкой Крэнстона. Змейка долго не поддавалась, и сержант предложил разрезать кожу, но я не согласился. Наконец она открылась. Я доставал бумаги, и сержант быстро просматривал их: это были счета из магазинов, номер журнала "Спорт иллюстрейтед" с портретом Крэнстона на обложке, письма из Австралии, видимо, от матери Джона, чековая книжка на предъявителя, цветной портрет Джейн...
Дневника не было.
У меня пересохло в горле. Руки лихорадочно шарили в пустой папке. Я вынул пачку каких-то пилюль, запасные ключи от машины и несколько долларов.
- Не может быть! - воскликнул сержант Лавуазье, выхватил папку из моих рук и потряс ее над сиденьем.
- Вот так история! - пробормотал Серж Казанкини. - Как же теперь?
6
Олимпиада, уставшая от ликования, от талантливых мистерий, разыгрываемых то под чистым небом, то в свете стадионных прожекторов, вдоволь наглядевшись на триумфаторов и бодрящихся, жующих слезы, неудачников, испытав наивысшие взлеты человеческих страстей, словно утомленный дальней дорогой путник, замедлила свой шаг, предвкушая близкий отдых.
Опустели "Форум" и зал "Мориса Ришара", погасли гирлянды огней над бассейном, поредели толпы, недавно еще переполнявшие дорожки олимпийской деревни.
Но оставался последний день, и олимпийский стадион готовился к нему, как симфонический оркестр к премьере: настраивались мощные стереофонические динамики, специальные катки укатывали зеленое поле, служащие в разноцветных форменных костюмах приводили в порядок ложи для почетных гостей и прессы; служба безопасности с первыми лучами солнца выставляла посты на ключевых позициях.
Делегация Москвы собиралась официально принять эстафету Игр из рук Монреаля; больше других волновались телевизионщики - им предстояло "перенести" через океан и показать всем ста тысячам гостей Монреаля советскую столицу.
Я, как, впрочем, и мои коллеги, "закрыл" Игры за добрый десяток часов до того, как погас огонь олимпиады: изучив расписанный поминутно сценарий торжественной церемонии, передал в Киев последний репортаж. На стадион приехал к полудню, посмотрел состязания конников на Большой приз, но этот вид спорта никогда не волновал меня, и я отправился в последний раз побродить средь разноязычной толпы на пристадионной площади. Устав от калейдоскопа лиц, говора, грома оркестров, от бродячих проповедников и вымогателей сувениров, нашел местечко на крошечной, аккуратно подстриженной лужайке, кинул на траву белую сумку и растянулся во весь рост. Солнце пригревало сквозь редкие белые облака, воздух был сине-прозрачен, как вода в горном ручье в Карпатах.
Но стоило закрыть глаза, как меня снова окружили события последний дней.
...Сержант Лавуазье сам вызвался отвезти меня в университетское общежитие после того, как я подписал протоколы.
- Гуд бай, мистер Олех Романько, - с чувством сказал он на прощание. - Благодарю вас за сотрудничество!
- Гуд бай, сержант, - не слишком весело произнес я. - Жаль, что мне не удалось найти главного - дневник Крэнстона.
- Это теперь не столь важно. Эти двое уже раскололись, и убийцы Крэнстона будут наказаны.
- Это - пешки, сержант Лавуазье. Те, кто убивал его на протяжении многих лет, останутся на свободе...
- Вы - максималист, мистер Олех Романько, - усмехнулся сержант. - Нам редко удается нащупать тех, кто отдает приказы. Так создан мир!
- Мне было приятно с вами познакомиться, сержант Лавуазье, - сказал я, заканчивая бесполезный разговор.
Два дня я провалялся в номере. Рана на руке оказалась неопасной, но болезненной. Серж Казанкини принес мне кипу газет - из Европы и Азии, не говоря уж об американских и канадских. О Крэнстоне написали почти все, но как-то глухо, обходя главный вопрос: за что убили парня. Имя Дона Маккинли практически не называлось. Как я и просил Сержа, он ни словом не упомянул меня в своем сообщении, распространенном Франс Пресс, сдержал слово и сержант Лавуазье....
Когда в мою дверь раздался громкий стук и незнакомый голос спросил: "Мистер Романько?", я поначалу решил не отвечать, но стук был настойчив.
- Я - Романько, - пришлось в конце концов отозваться мне.
- Вам пакет, - сказал посланец, мужчина неопределенного возраста в толстеннейших очках, выдававших его близорукость. - Будьте добры, покажите документ, удостоверяющий личность.
Я протянул ему свою "ладанку", и гость придирчиво изучил ее. Скорее всего она его не удовлетворила, но, видя мое не слишком приветливое лицо и слыша голос, в котором сквозили нотки недовольства, он сказал:
- Пожалуйста, дайте мне расписку, что вы получили пакет из моих рук.
Пакет был величиной в стандартный бумажный лист и не тяжел. Когда посыльный удалился, я внимательно осмотрел его. Никаких отметок или штампов, свидетельствовавших о том, что пакет доставлен по почте, - лишь мои имя и фамилия, наскоро написанные толстым зеленым фломастером.
Я разрезал бумагу на сгибе, и в руках у меня оказалась толстая общая тетрадь, из нее выпал листок почтовой бумаги с гербом гостиницы "Шератон".