отом, когда специально-приисковая работа кончилась, определил его к рыбному делу. Странно было только одно -- Иван Степаныч ни за что не хотел поступать в члены компании. Он не верил в нее. Сказывался сибирский индивидуалист, привыкший всякое дело вести в свою голову. Несмотря на это, Окоемов очень любил упрямаго мещанина и вполне доверял ему. -- Ну, что новенькаго, Иван Степаныч? -- А вот извольте взглянуть-с, Василий Тимофеич... На аппарате лососки начинают выводиться. -- А форель? -- Форель тоже выходит -- выйдет и подохнет-с, у ней своя комплекция... Иван Степаныч, как все самоучки, страдал маленькой слабостью к мудреным заграничным словам, которыя употреблял иногда не совсем к месту. Настасья Яковлевна ничего не понимала во всех этих "аппаратах", занимавших целую комнату, и только из женской вежливости выслушивала подробныя обяснения мужа, как на деревянных шлюзах, по которым сбегала постоянно вода, из икры выводились маленькия рыбки. Процесс совершался на глазах, и можно было шаг за шагом проследить его последовательныя стадии -- как чистыя и прозрачныя икринки мутнели, как в них появлялось зародышевое пятно, как оно превращалось в крошечную рыбку, как эта рыбка наконец сбрасывала с себя эту скорлупу. Отделение консервов было немножко заброшено. Иван Степаныч производил теперь опыты с приготовлением рыбной колбасы. Он даже ввел усовершенствование, именно, для оболочки такой колбасы взял так называемый рыбий пузырь, что выходило и прочнее и лучше бараньих кишек, употребляемых на приготовление обыкновенной колбасы. Это нововведение очень интересовало Окоемова, и он был особенно рад, что до него додумался именно Иван Степаныч. -- Вот попробуйте прошлогоднюю выдержанную колбасу,-- предлагал Иван Степаныч.-- Она немного подкопчена, и это дает ей привкус... Будем делать на чистом рыбьем жире -- он консервирует лучше всякаго прованскаго масла. У меня есть рыбная колбаса и с прованским маслом... Оно, конечно, хорошо, только дорого и невыгодно. -- Золото, а не человек,-- хвалил жене Окоемов своего изобретательнаго мещанина.-- Только я как-то не верю этим талантливым сибирякам: с ними всегда нужно иметь камень за пазухой. Девочка устала с дороги и уснула на руках у отца. Окоемов ужасно любил свою "первеницу" и так смешно-неумело, по-мужски, ухаживал за ней. Настасья Яковлевна никогда так не любила мужа, как именно в эти моменты -- он был и смешон, и неловок, и чудно-хорош. Сейчас девочка спала в лаборатории, среди реторт и склянок, как маленький препарат. Иван Степаныч велел сторожу разложить костер на берегу и приготовить там уху. Он знал привычки Окоемова, хотя и не подлаживался к ним. Спускался быстрый горный вечер, когда яркое пламя осветило берег. Иван Степаныч понимал, что он лишний в данную минуту, и стушевался под каким-то благовидным предлогом. -- Какой он умный...-- еще раз похвалил Окоемов, усаживаясь к огоньку.-- Знаете, Настасья Яковлевна, когда я вот так сижу на открытом воздухе у костра, мне начинает казаться, что я человек каменнаго века, что я ничего не знаю, кроме рыбной ловли и охоты, что мои потребности ограничиваются едой, грубой одеждой и какой-нибудь, пещерой. Я чувствую себя именно пещерным человеком... -- Я не согласна быть пещерной женщиной... Окоемов тихо засмеялся и любовно посмотрел на жену. -- А ведь та, пещерная женщина, так же ухаживала за больным мужем, так же любила своих детей, так же улыбалась, когда была счастлива, и так же плакала, когда ее обижали -- вероятно, она чаще плакала, потому что мужчины отнимали ее друг у друга, как вещь, заставляли насильно любить себя, заставляли через силу работать, а потом, когда она старилась и не могла ни любить ни работать, выгоняли из пещеры, как негодную вещь, и она должна была опять плакать, умирая с голоду. Как странно думать, что от этой работы, короткаго счастья и слишком длиннаго горя осталось на память человечеству всего несколько скребков, каменных топоров и разной другой первобытной дряни. Еще страннее думать, что через три-четыре тысячи лет мы сделаемся тоже достоянием истории, и, может-быть, нас так же будут жалеть, как мы сейчас жалеем ветхаго пещернаго человека. Одни будут уверять, что мы жили в золотом веке, другие -- что мы были глубоко несчастны... Куда же денутся и наша любовь, и наш труд, и работы, и горе? От громадной литературы останутся жалкие клочья, от наших сооружений, составляющих нашу гордость, несколько тесаных камней, многия изобретения и открытия будут позабыты, и человечество снова будет их придумывать, и останется только человек, такой же человек, как мы с тобой, каким был пещерный человек. Он будет так же работать, улыбаться, плакать, и смех и слезы хоронить в песне, и так же останется вечно неудовлетворенным. Ведь счастье только процесс достижения какой-нибудь цели, а самаго счастья, как субстанции, не существует... -- Милый, у тебя сегодня разстроены нервы, и поэтому ты так мрачно настроен. Ведь в этих будущих людях мы же будем жить, как в нас живут наши пещерные предки... Жизнь неуничтожаема и уже поэтому хороша. Она обняла его и тихо-тихо поцеловала в голову, которая так много и так хорошо думала. В последнее время на нее чаще и чаще нападали минуты какого-то тяжелаго раздумья и безотчетной тоски. Да, она была счастлива и боялась за свое счастье... Впрочем, она старалась не выдавать этого настроения, чтобы не тревожить своего счастья. Окоемов, конечно, замечал эти темныя полосы и обяснял их по-своему. Теперь, после длинной паузы, он неожиданно проговорил: -- Милая, мне кажется, что ты иногда скучаешь... да. Скучаешь о своих. У тебя родные в Москве, тебе хочется их видеть, поговорить, поделиться с ними своим счастьем, показать детей... Да? -- О, да... Очень хочется. Я на них даже не могу сердиться за старыя неприятности, потому что все это делалось так, по глупости, а не из желания сделать зло мне. -- Потом тебе хочется видеть мою мать и заставить ее полюбить тебя? Старушка будет так рада видеть внучат и в них полюбит их мать. Это верно... -- Ах, как я желала бы, чтобы все вышло именно так... Именно этого недостает нам для полнаго счастья. Я часто об этом думаю... Меня так и тянет туда, к родным. -- Я тоже думал об этом, моя хорошая, но все как-то не было времени привести этот план в исполнение. Если ехать, так ехать на всю зиму, от одной навигации до другой. Дети не перенесут такого далекаго зимняго пути... Уехать на лето невозможно, потому что летом здесь главная работа. Впрочем, мы еще поговорим об этом. -- Да, милый... Ведь я не настаиваю особенно. Уха была седена, Иван Степаныч ушел спать, костер на берегу догорал. Летняя светлая ночь обняла все -- и горы, и лес, и озеро. Как хорошо было кругом... Тихо-тихо. Вода в озере блестела, как отполированный камень. В лесу без шума бродили тени. Мертвая тишина нанушалась только каким-то шорохом, точно кто-то шептался. Хорошо!.. Огоемову не хотелось уходить в комнату, а так бы лежать у огонька на траве без конца, прислушиваясь к тем неясным мыслям, которыя проносятся в голове, как туманныя облака. -- Пора спать...-- нерешительно проговорила Настасья Яковлевна.-- Становится сыро. Тебе вредно... -- Нет, подожди. У Окоемова явилась страстная потребность разсказать жене все, что он пережил в Салге. Он так и сделал. Настасья Яковлевна понимала только одно, что он опять волнуется, и что это ему вредно. -- Ведь теперь все устроилось, так зачем же волноваться?-- уговаривала она, разглаживая волосы на его голове.-- Нужно спокойно смотреть на вещи, милый... -- Как же не волноваться? Почему непременно люди хотят видеть что-то дурное, а хорошаго упорно не хотят замечать? Ведь есть такия мелочныя недоразумения, через которыя не перелезешь... Ты думаешь, мне было легко оправдываться -- именно оправдываться перед Крестниковым, что я ничего дурного не сделал? Я же для них хлопочу, работаю, вылезаю из собственной кожи -- и я же должен просить извинения, что не эксплоатирую никого и всем желаю добра. Ведь до нелепости глупое положение, глупое и обидное... Самая проклятая черта русскаго характера заводить такия дрязги. Я понимаю иметь дело с чем-нибудь серьезным, а тут буквально в руки взять нечего. Скверно то, что решительно ничем нельзя предотвратить в будущем возможность подобных глупостей и нужно всегда их ждать. Меня это бесит... -- Если ты знаешь, что это будет повторяться еще не раз, зачем, же волноваться вперед? Будем говорить о чем-нибудь другом... -- Хорошо... Возьмем хоть мою мать. Ты знаешь, как я ее люблю, а она не может поступиться какими-то сословными бреднями. Ведь она тоже любит меня и все-таки отравляет жизнь и мне и себе. Разве это необидно? К чему люди портят жизнь, когда можно было бы прожить так хорошо и просто? Нет, нужно что-то такое придумать... Через детей, конечно, я мог бы примирить с тобой мать, но ведь это будет взятка. Взять твоих родных... -- Довольно, довольно. Спать!.. К числу добродетелей, которых недостает для полнаго счастья, принадлежит также и уменье слушаться... Она сейчас обращалась с ним, как с ребенком, и он повиновался ей, как ребенок.