II.
Когда они вышли из ресторана, к подезду подал с московским шиком лихач. -- Вот как ты...-- укоризненно заметил Сережа, с трудом усаживаясь в пролетку.-- Дда... Вавилонская роскошь, государь мой. Хе-хе... Мы другим людям мораль читаем, а сами на рысаках катаемся. -- Ты знаешь, что лошади -- моя единственная слабость,-- точно оправдывался Василий Тимофеич, любуясь вороным рысаком, осторожно спускавшим экипаж с горы.-- Кучер, осторожнее... Лошадь была загляденье. Как она грациозно ступала своими могучими ногами, как выгибала атласную шею, как косила горячим глазом и грызла сдерживавшия ее удила. Это было само олицетворение живой силы. Сережа как сел, так сейчас и задремал, мерно покачиваясь из стороны в сторону: Он даже попробовал захрапеть, но Василий Тимофеич его разбудил. -- А... что?-- мычал Сережа, просыпаясь.-- Ах, да... Он несколько раз тряхнул своей головой и проговорил с добродушнейшей улыбкой: -- А я знаю, что ты сейчас думаешь, Вася. Давай пари на полдюжины шампанскаго? Как честный человек... Ты думаешь: какой свинья Сережка! Верно? -- Ты угадал... И в свое оправдание можешь сказать только одно, именно, что люди, которые едут рядом с такой свиньёй, тоже немножко свиньи... Сережа залился неудержимым хохотом, так что даже кучер оглянулся. -- Ах, уморил, Вася... Вот уморил-то!.. Немножко свинья -- это вежливее называется ветчиной. Ха-ха... Экипаж уже летел стрелой по Замоскворечью, где разсажались плотно друг к другу купеческия хоромины. Проезжая здесь, Василий Тимофеич каждый раз любовался этой купеческой тугой стройкой. Для себя строились люди, а не для квартирантов. Все было пригнано туго, крепко, на целых сто лет, и каждый дом выглядел так сыто, как выспавшийся хорошо человек. Замоскворечье мелькнуло быстро. На Каменном мосту пришлось сдерживать разгорячившуюся лошадь. Затем следовала узкая московская уличка, поворот налево к храму Спасителя и еще поворот направо, мимо Пречистенскаго бульвара. После свежаго воздуха на Воробьевых горах, здесь пахнуло застоявшейся вонью московской улицы. Василий Тимофеич только морщился. Как он ни любил Москву, но никак но мог помириться с этой убийственной атмосферой. Москва, Москва, родимая столица...-- мурлыкал Сережа, опять начиная дремать. С Пречистенскаго бульвара пролетка с эластическим треском резиновых шин повернула налево и стрелой понеслась по Сивцеву Вражку, а затем кучер разом осадил расходившагося рысака у подезда маленькаго деревяннаго домика с палисадником и мезонином. Такие дома встречаются только по московским окраинам, да кое-где в глухих уличках Пречистенской части. -- Готово!-- крикнул Сережа, выскакивая из экипажа. На звонок подезд отворила низенькая седенькая старушка в очках. В левой руке у нея болтался мешок с каким-то безконечным вязаньем, как умеют вязать только милыя московския старушки. -- Как ты рано вернулся, Вася,-- проговорила она, глядя на сына с затаенной тревогой. Увидев медленно входившаго Сережу, старушка сразу успокоилась: она поняла, почему Вася вернулся раньше назначеннаго срока. Когда Сережа входил в этот маленький подезд, он казался еще больше, чем на улице. -- Мамаша, bonjour...-- хрипло здоровался Сережа, напрасно стараясь поймать худенькую руку старушки. -- Какая я тебе мамаша, безстыдник?-- ворчала старуха, пристально разсматривая припухшее лицо названнаго сынка.-- Ну-ка, повернись к свету... вот так... Ах, Сережа, Сережа! Где это ты пропадал? -- Мама, хорошенько проберите его,-- говорил Василий Тимофеич, быстро проходя в маленькую темную переднюю. -- Больше не буду, Марфа Семеновна...-- как-то по-детски уверит Сережа, нагибаясь в дверях передней.-- Честное слово!.. -- Ах, Сережа, Сережа... ах, безстыдник!.. В гостиной гостя ожидало новое испытание. Там ходила, заложив руки за спину, белокурая женщина лет тридцати. Простой черный костюм придавал ей вид монахини, отпущенной в гости к родным. Строгое, немного болезненное лицо было еще недавно красиво, а теперь подернулось тенью преждевременной старости. Увидев рыжаго гостя, она презрительно подняла плечи и брови, сделала сердитое лицо и с гордостью вышла в соседнюю комнату и даже захлопнула за собой дверь. -- Что, видел, как от тебя княжна убежала?-- корила старушка своего массивнаго гостя. -- А позвольте спросить, Марфа Семеновна, что я этой самой княжне сделал дурного, кроме того, что люблю ее? Вот и вас люблю и всех вообще... В приотворенную дверь показалось лицо княжны и послышался ея нервный голос: -- А я вас уже ненавижу, ненавижу, ненавижу... Я с удовольствием бы уже застрелила вас! Да, взяла бы револьвер... -- Господа, это наконец несправедливо!-- взмолился Сережа.-- Что может поделать один скромный мужчина с двумя разсвирепевшими женщинами? Княжна быстро вошла в гостиную, взяла ненавистнаго человека за руку, подвела к зеркалу и проговорила таким тоном, точно делала увещание осужденному на казнь: -- Взгляните на себя, Сергей Ипполитыч... Ваше лицо обвиняет вас. Куда вы уже тратите свою молодость, здоровье, ум?.. Несчастный, я даже презирать не могу вас... Маленькая женская рука сделала такое движение, точно сталкивала Сережу в бездонную пропасть, а в голосе уже слышались слезы, те искренния женския слезы, которых так не выносят всегда и во всем правые мужчины. -- Вы -- гадкий, отвратительный, несносный,-- повторяла княжна, притоптывая ногой, точно кого-то желала раздавить.-- Мне наконец уже стыдно за вас... да. Сережа несколько раз тряхнул своей головой, а потом быстро опустился на одно колено, схватил руку княжны и начал ее целовать. -- Милая, святая женщина, клянусь, что это в последний раз. -- Я уже не люблю вас...-- с грустью ответила княжна. -- Что же мне прикажете сделать, Варвара Петровна?-- взмолился Сережа, поднимаясь.-- Повеситься?.. Эта сцена была прервана появившимся в дверях Василием Тимофеевичем. Он жестом пригласил княжну к себе в кабинет. Сережа облегченно вздохнул. Старушка Марфа Семеновна сидела в старинном кожаном кресле у окна и усердно вязала. Сережа прошелся по комнате, заглянул в кабинет, еще раз прошелся и проговорил: -- Марфа Семеновна, а вы не знаете, для чего меня Вася привез сюда? -- Нет, не знаю... Должно-быть, нужно, если привез. Потухавшие старческие глаза посмотрели на гостя с затаенной грустью. Сережа почувствовал это как-то всем своим могучим телом. Хмель прошел, и его начинал сосать "червь раскаяния". Это случалось каждый раз после больших приключений, и как-то выходило так, что именно такия покаянныя минуты непременно связывались именно с этими маленькими комнатами, с этой сидевшей всегда у окна старушкой, с тем особенным воздухом, который утвердился здесь с незапамятных времен. Сережа вздохнул несколько раз, взял маленькую скамеечку, поставил ее у самых ног старушки и присел на нее. -- Вы меня презираете, Марфа Семеновна... да...-- заговорил он глухой нотой.-- Я это знаю... да. Я и сам презираю себя, больше всех презираю... Даже вот за то презираю, что сейчас испытываю жгучую надобность раскаяться вслух. Это наша национальная особенность... Натворит человек не знаю что, а потом выйдет на высокое место лобное, раскланяется на все четыре стороны... "Прости, народ православный"... Эх, скверно! Этакое гнусное борение духа... Вы меня слушаете, Марфа Семеновна? -- Слушаю, слушаю... Сколько времени кутил-то, Сережа?.. -- А какое сегодня у нас число? -- Сегодня вторник, ну, значит, третье июня... -- Вторник... да... День был без числа. А когда я от вас уехал? -- Да как тебе сказать... Вскоре это было после николина дня. -- Ну, вот и считайте...-- обрадовался Сережа.-- Почти месяц... да. Ах, что только было... -- Из трактира не выходил все время?