о, чтобы нить жизни порвалась, и как, следовательно, нужно дорожить каждым днем. Ведь таких дней отпущено на долю каждаго немного, и только наше неисправимое легкомыслие не хочет видеть того, что все мы идем по краю бездонной пропасти. Одне болезни заставляют нас серьезно задумываться над смыслом жизни, и в них есть своя философия. Да, Окоемов чувствовал, что он умирает, и, лежа с закрытыми глазами, передумывал свою богатую приключениями жизнь, точно подводил итог по длинному счету приходов и расходов. Вот он видит себя ребенком в разоренном помещичьем гнезде, где никто не умел работать и все хотели жить на чей-то неизвестный счет. И в нем, ребенке, сказалась та же черта,-- он ставил себя в привилегированное положение, выделяя из всех остальных. Потом он видел себя кадетом одной из военных гимназий, потом юнкером, и везде повторялось то же самое -- он ставил себя в привилегированное положение. Дальше он очутился прямо на улице, без средств, без поддержки, без личной инициативы, а главное, без того, что называется трудоспособностью. Прошли два ужасных года в поисках такого места, где привилегированный человек мог бы существовать, ничего не делая, как жили тысячи других привилегированных людей. Но в этом случае конкуренция была слишком велика, и молодой Окоемов получал только отказы и в лучшем случае "завтраки",-- "приходите на-днях", "наведайтесь", "может-быть, что-нибудь найдется" и т. д. Нет ничего ужаснее, как такая конкуренция людей, решительно никому ненужных, и Окоемов прошел тяжелую школу того внутренняго унижения, которое не высказывается словами. Да, он прошел через эти унижения, обвиняя всех других, кому жилось легко, в несправедливости к нему, которому тоже хотелось жить легко, пока он не пришел к убеждению, что во всем виноват только он один, как никому ненужный человек. Это был ужасный момент... Был такой день, когда Окоемов чуть-чуть не кончил самоубийством. Ведь ненужные люди так часто этим кончают. Но тут явилась спасительная мысль о том, что прежде, чем умирать, нужно испробовать еще новые пути. Это было очень смелым шагом, но ничего не оставалось больше. Двадцати двух лет Окоемов поступил простым матросом на одно из судов, уходивших из Ревеля в Америку. Кипучая работа морской гавани, полная тревог жизнь купеческаго судна, наконец могучая водная стихия подействовали на молодого мечтателя самым отрезвляющим образом. Пред ним развертывалась другая жизнь, выступали другие люди, а главное, на каждом шагу проявлялась такая неустанная кипучая работа, что ему делалось все больше и больше горько и совестно и за себя и за других ненужных русских людей. Например, он считал подвигом, чуть не геройством, что поступил простым матросом, а между тем чем же он лучше вот этих тружеников моря? Их миллионы, сильных, энергичных, счастливых своим трудом, а он -- жалкая и ничтожная единица в этой среде. Это был, впрочем, хороший и здоровый стыд, как стыд человека, который слишком поздно проснулся... Первое и самое главное, что охватило Окоемова в новой обстановке, было то, что здесь не существовало ненужных людей. Об этом не могло быть даже и речи. Временно могли оставаться без работы, временно переносили невзгоды и лишения, но никто не считал себя лишним и ненужным. Первые шаги в Америке еще рельефнее подтвердили эту основную мысль. Нужно сказать, что, выйдя на берег Новаго Света, Окоемов долго не мог освободиться от смутнаго чувства какой-то отчужденности, какую испытывает бедный человек, попавший в богатый дом дальняго богатаго родственника. Но, вместе с тем, здесь некогда было предаваться отвлеченным размышлениям: каждый день был полон своей работой. Правда, что сами американцы в первое время произвели на Окоемова не совсем благоприятное впечатление, как величайшие эгоисты, все стремления которых сосредоточивались только на личном благосостоянии. Это придавало известную холодность и жесткость всем отношениям. Всякий хлопотал только об одном себе и относился совершенно безучастно к другим. Здесь уже не могло быть и речи о каком-нибудь привилегированном положении, а следовательно не могло быть и лишних, ненужных людей. Общий бодрый тон всего склада жизни захватывал невольно, и русский ненужный человек Окоемов начинал себя чувствовать таким же человеком, как все другие люди. В течение пяти лет Окоемов перепробовал всевозможныя профессии: был посыльным, кондуктором, пастухом, телеграфистом, служащим в нескольких конторах, фотографом, комиссионером, корреспондентом и т. д. С английским языком он освоился очень быстро, потому что с детства хорошо знал французский и немецкий -- это было единственное наследство, которое он вынес из родного дворянскаго гнезда и которое здесь ему необыкновенно много помогло. Это был верный кусок хлеба. Вообще, этот боевой период в жизни Окоемова остался светлой полосой. Он точно переродился и с удивлением смотрел на того ненужнаго человека, который остался там, в России. Благодаря разнообразным профессиям, Окоемову пришлось побывать во всех концах Америки, пока он не очутился на дальнем западе, в Калифорнии. Сюда он явился уже до известной степени обезпеченным человеком, почти своим. Теперь его специальностью сделались разныя торговыя комиссии. Дело было очень выгодное и без всякаго риска. Требовалось только полное доверие крупных торговых фирм. Но, когда Окоемов совсем устроился, его в первый раз охватила тоска по далекой родине -- это была дань прошлому, своей национальности. И что ни делал Окоемов, эта тоска не унималась, а росла все больше и больше. Его потянуло туда, на простор бедной русской равнины, под серенькое русское небо, к своим ненужным русским людям. Мысль об этих последних не оставляла его все время скитальчества по чужой стране. Тоска имела до известной степени подкладкой и ненормальное физическое состояние: наследственный порок сердца сказывался с годами. Так прошло еще три года, когда Окоемов окончательно устроил свои дела. Теперь он завел широкия сношения с русскими торговыми фирмами. У него уже был собственный капитал, который он пускал в оборот, как компаньон, что делало его положение вполне солидным и независимым. А тоска по родине все сосала и сосала, как вода подмывает крутой берег. В одно прекрасное утро Окоемов навсегда распростился с Америкой и отправился домой, как человек, кончивший курс в очень строгом и ответственном учебном заведении. Быстрота возвращения на родину обяснялась еще и тем, что Марфа Семеновна начала прихварывать разными старческими недугами. Окоемов очень любил свою старушку и ужасно о ней соскучился. Домик в Сивцевом Вражке оставался последним воспоминанием помещичьяго прошлаго. И он ушел бы за долги, если бы в свое время Окоемов не выкупил его на американские доллары. А сейчас уже одна мысль об этом домике делала его точно здоровее. Сказывалась кровная привязанность к своему маленькому углу, который дороже чудных раззолоченных палат. Вот и родной берег... Здесь все оставалось по-старому. И первое, что бросилось Окоемову в глаза, это опять ненужные русские люди, которых он встретил на первой русской пристани, которые ехали вместе с ним по железной дороге, которые толклись неизвестно зачем на железнодорожных вокзалах.