Противник решил во что бы то ни стало уничтожить два этих дота. Под прикрытием орудийного огня, в дыму, штурмовые группы поползли к дотам с ящиками взрывчатки. На помощь осажденным гарнизонам пришел с деблокирующей группой младший лейтенант Велько и отогнал подрывников. В ответ фашисты усилили обстрел. Снаряд попал в бронешар и заклинил его. И вот тут-то произошло совсем невероятное. Под орудийным огнем поднялся младший лейтенант Велько и с помощью оружейного мастера сержанта Лазарева спокойно, как ни в чем не бывало, привел бронешар в порядок.
В этот день младший лейтенант Велько четыре раза испытывал судьбу. Под огнем немецкой артиллерии он выходил из дота и налаживал бронешар. Потом еще дважды то же самое делал лейтенант Макеев и оружейный мастер сержант Лазарев. Когда с тыла ударили тяжелые орудия, все мы воспряли духом: помощь подоспела! Но радость оказалась преждевременной. В тылу у нас появился противник. Его 310-миллиметровые пушки стали бить по дотам прямой наводкой. Беззащитная тыловая сторона УРа ничего не могла поделать с этими орудиями. Мы только горько сетовали о том, что наши доты оказались недостроенными.
Вражеская артиллерия била с фронта, била с тыла. Она вела огонь час, второй, третий. В дотах жарко. Скопились пороховые газы, дышать трудно. От прямых попаданий снарядов доты вздрагивали, качались. В ушах стоял звон. А пушки все били, били...
Огнем тяжелых орудий враг разбил первый каземат второй роты и приступил к третьему. Подрывники окружили дот младшего лейтенанта Бессмертного. Они предложили гарнизону сдаться.
Никто не вышел из дота, не сдался. Враг окружил и взорвал дот младшего лейтенанта Начфинова. Потом приступил к подрыву дота младшего лейтенанта Ерковича. Но тут появился Велько с деблокирующей группой. Бойцы, забросав гранатами немецких саперов, отстояли дот. А на мосту зарокотали моторами с черно-белыми крестами танки и большой колонной пошли на Сокаль.
Ночь принесла затишье. Только взлетали ракеты, изредка раздавались короткие пулеметные очереди. Утром борьба разгорелась с прежней силой. Враг продолжал бить с тыла из тяжелых орудий. Снайперы повредили перископы — это помогло штурмовым группам подорвать ослепленные доты.
Наш пулеметный батальон понес потери. Он уже не мог контратаками приходить на выручку окруженным гарнизонам дотов. А враг все время подбрасывал подкрепления, наращивал артиллерийский огонь. И все же УР продолжал вести бой. Никто не бросил оружия, не ушел со своего поста, не попросил у врага пощады.
На третьи сутки капитан Гень приказал уцелевшим гарнизонам снять у орудий замки, забрать пулеметы, покинуть доты и пробиваться к своим. Выйти ночью из окружения помог курсант Каняров. До схватки с гитлеровцами этот паренек ничем не выделялся — тихий, скромный. Когда выступал на комсомольском собрании, всегда почему-то краснел. А начался бой — первый в атаку, первым в разведку. Пробраться под огнем в дот — пожалуйста. Если мина повредит провод, он сейчас же наладит связь. Когда Каняров ходил в разведку, ему пришлось хорошенько побродить по болоту. Местные жители считали лесную топь непроходимой, а вот он сумел найти тропку.
Дикая топь не хотела смириться с человеческой дерзостью. Нет-нет, да и зачавкает ненасытная болотная утроба и, оскалив черную пасть, плеснет в грудь тухлую мертвую воду. Только отряд вышел из болота и углубился в лес — появились гитлеровцы. Велько с Матвеевым, вооружившись пулеметами, стали прикрывать отход отряда. Они пожертвовали собой, но сдержали противника, спасли товарищей. Вот и все. — Заворотный поднялся.
Поздним вечером, возвратясь в редакцию, сразу же засел за очерк. Через три дня он появился в газете, сильно сокращенным. Читал его с чувством досады. В комнату в это время вошел быстрый, напористый Валентин Шумов — заведующий киевским корпунктом «Комсомольской правды».
— Слушай, дружище, гоняюсь за тобой со вчерашнего дня. Есть срочное задание. Надеюсь, выручишь? Нужен подвальный очерк прямо в номер: «Киев в эти дни». Я просил написать Александра Твардовского, но он занят. Посоветовал обратиться к тебе. Ты должен рассказать читателям «Комсомолки» о своем городе. Чем он живет, как борется? Лады?
— Лады... А срок?
— Ты же газетчик, понимаешь...
Надо спешить, побывать в разных концах города. Без помощи Хозе тут не обойтись. После фронтовых дорог он привел «эмку» в порядок, и она выглядит как новая.
Едем на почтамт. Он поражает меня не только колоссальным объемом работы, но и какой-то особой человечностью, бережным отношением к каждой телеграмме и письму. Тысячи людей ушли на фронт, эвакуировались на восток, сменили в городе местожительство. Что ни письмо — судьба человека. Почтальоны сделались настоящими следопытами. Письмо с фронта или с далекого Урала не должно остаться без ответа. Если выбыл адресат — надо разыскать его родственников или знакомых. На киевской телефонной станции образцовый порядок. Связь как никогда нужна сейчас осажденному городу. И она работает бесперебойно. В киевских военкоматах несметное количество заявлений. Юноши, девушки, женщины, пожилые мужчины просятся в армию. Листаю заявления, написанные лиловыми, зелеными, красными чернилами, химическими и простыми карандашами.
Беседую с пожилыми рабочими-ополченцами, с недавними студентами — бойцами истребительных батальонов, с донорами, домохозяйками, старательно возводящими баррикады на площади Льва Толстого.
Работаю над очерком всю ночь и утром, отпечатав его на машинке, спешу к Шумову.
— Так ты написал?! Не подвел... Посиди, сейчас прочту, может быть, возникнут какие-нибудь вопросы... — Шумов перевернул последний листок. — У меня замечаний нет. Материал буду передавать.
Через два дня он позвонил:
— Говорит Шумов. Очерк напечатан. Поздравляю и благодарю за выручку.
Было приятно и почетно напечататься в «Комсомольской правде». В буфете за чаем, пробежав мой очерк в газете, Александр Трифонович спросил:
— И это ты все из своей головушки?
Я вопросительно посмотрел на Твардовского. Он продолжал:
— Была у меня бабка. Неграмотная. Бывало, как только выйдет у меня книжка стихов, я накуплю связки бубликов и еду на родину. Вместе с бубликами преподношу бабке и книжку. Бублики возьмет с большой радостью. А книжку, повертев в руках с безразличным видом, положит на полочку. Однажды, приехав к бабке с бубликами и новой книжкой, преподнес ей подарки. На этот раз бабка не на бублики, а на книжку обратила внимание. Кто-то ей растолковал, что книжки привожу не чужие, а собственного сочинения. И тут она, нежно поглаживая обложку, воскликнула: «И это ты все из своей головушки? Ты и дальше так продолжай делать, милый». Вот я тебе и передаю совет моей бабки.
После завтрака собрался зайти в секретариат и узнать, какие будут дальнейшие распоряжения, что готовить в следующий номер, как тут ко мне — посыльный:
— Полковой комиссар приказал явиться к нему.
Мышанский был явно не в духе. Он то и дело постукивал толстым карандашом по настольному стеклу. Как только вошел в кабинет, сразу засыпал вопросами:
— Вы в какой редакции работаете? Кто позволил? Зачем очерк отдали в «Комсомольскую правду»?
«Ах вот оно что...»
Разнос продолжался минут двадцать и закончился довольно на высокой ноте:
— Самовольничаете! Думаете, что все вы гении и вам все дозволено. Так что вы скажете в свое оправдание?
Я не чувствовал за собой никакой вины, обида мучила. «Будь что будет», — и выпалил:
— Я не крепостной казачок, чтобы у барина брать разрешение.
Он моментально сбавил тон. Холодно и спокойно произнес:
— Я подумаю. Возможно, вам придется перейти в другую редакцию.
После разговора с редактором я вышел на улицу и побрел в парк Шевченко. Возле университета выстраивался студенческий батальон. Девушки, впервые надев военную форму и вооружившись винтовками, ахали от удивления, не узнавая своих ближайших подружек.
Я думал о том, куда меня теперь закинет судьба. Уходить в другую редакцию не хотелось. С газетой «Красная Армия» был связан многие ходы. Считал ее родной. И вот такая нелепость. Утешала блоковская строка: «Не пропадем, не сгнием мы».