У командира бригады Ивана Игнатьевича Якубовского был к гитлеровцам особый счет: два его брата — Александр и Кирилл — погибли на фронте, а жену и дочь старшего брата Никиты фашисты зверски мучили, а потом расстреляли за связь с белорусскими партизанами.
Наш комбриг родился в краю озер и лесов в ничем не приметной деревушке Зайцево. В детстве жил бедно, а в юности ему пришлось испытать немало невзгод, прежде чем переступить порог Оршинского педучилища. Одно время преподавал географию и математику и за десять лет до начала Великой Отечественной войны по партийной мобилизации ушел в Красную Армию. Вначале был курсантом военной школы имени ЦИК Белоруссии, потом служил в артиллерийском полку 27-й Омской дивизии, которой командовал Подлас.
Я сказал, что мне приходилось встречаться с Кузьмой Петровичем Подласом в Старом Осколе, когда он командовал армией. И это как-то сразу сблизило меня с комбригом. Он считал генерала Подласа своим учителем и глубоко переживал, что вражеская пуля рано оборвала жизнь талантливого командарма.
Ночью мы лежали рядом на широкой лавке в казачьей избе. На сон отведено четыре часа. Якубовский ворочался, посматривал на дежурных офицеров. Недремлющий штаб продолжал свою работу.
— Иван Игнатьевич, где вы впервые приняли боевое крещение? Что особо запомнилось? Что было на пути самым тяжелым и трудным? — спросил я.
Он чуть приподнялся на локте:
— Все это можно отнести к первому бою. Его пришлось вести не в лесу и не в поле, а на площади Свободы, в центре Минска, куда проник отряд фашистских диверсантов. Молодчики эти, наглые, жестокие, старались поднять в городе панику. Я командовал батальоном, но имел в своем распоряжении всего семь легких танков Т-26. Хотя наши машины появились на площади внезапно и с разных сторон, бой сложился нелегкий. Диверсанты укрылись в подъездах, засели в домах. Танкисты стали выбивать их оттуда. Так пришло первое боевое крещение. Больно и тяжело воевать у родного порога, оставлять его врагу и чувствовать свою беспомощность. Эта горькая участь постигла меня. Я прошел с танковым батальоном в двадцати километрах от Зайцево, но фронтовая обстановка не позволила заглянуть даже в отчий дом. Когда Гудериан обходил Тулу с юго-востока, я уже командовал танковым полком и вместе с другими нашими частями на правом берегу Дона, где впадает в него Непрядва и Рыхотка, прикрывал Куликово поле с его историческими памятниками. Я счастлив, что защищал Москву и там увидел зарю нашей победы, а теперь участвую в грандиозном окружении гитлеровцев под Сталинградом. Оно, по-моему, скоро приведет лучшие германские армии к невообразимой катастрофе.
— О чем вы сейчас думаете?
— Как продолжать громить врага с малыми потерями.
— Какую вы замечаете слабость в действиях наших танкистов?
— Пагубное дело, когда, не дойдя до обороны противника, некоторые танкисты останавливаются и начинают вести огонь с места. Танки должны идти на большой скорости, смело таранить оборонительные участки и сокрушать их.
— Какие у вас складываются взаимоотношения с командирами стрелковых частей на поле боя?
— Мы стали хорошо понимать друг друга. Пехота любит, когда ее поддерживают танки. Но бывают случаи, когда она залегает под сильным огнём, — он усмехнулся, — тогда всю вину валят на танкистов.
— Как вы смотрите на рейд вашей танковой бригады, какой из него можно извлечь опыт?
— Рейд бригады и тех танковых корпусов, которые идут по тылам врага, стремясь замкнуть кольцо окружения, это прообраз будущих наших действий, рождение танковых армий. Так будет в скором времени. Верю: в дальнейшем в прорыв будут входить не отдельные наши танковые бригады и корпуса, а крупные механизированные силы.
Я даже не мог подумать, что в эту ночь беру интервью у будущего маршала. А за окном завывал ветер, и на столе мигали трофейные плошки, на оконных стеклах серебрились морозные елочки. Едва задремали — прозвучал сигнал боевой тревоги. Все вскочили, надели полушубки, валенки. На дворе двадцатиградусный мороз с порывистым северным ветром.
Стремительный марш на хутор Зимовский. Здесь танковая бригада подполковника Невжинского ведет тяжелые бои с засевшим на укрепленных высотках противником. Продвижения нет. Оба комбрига приходят к выводу: атака на подготовленные к обороне высоты не принесет успеха. Надо продолжать вести разведку и найти путь к их обходу. Пока вырабатывался план дальнейшей операции, к избе, где находились комбриги, подкатил вездеход. Посланник штаба армии, вручив приказ, потребовал немедленно ударить на Радионов, а потом на хутор Вертячий.
— Наступать днем на поселок Радионов, превращенный, по показаниям пленных, в сильный опорный пункт, значит понести значительные потери и потерпеть поражение, — сказал Якубовский.
— Днем брать Радионов? — вскипел Невжинский. — Нет! Давайте связываться с Батовым.
Но представитель штаба стоял на своем:
— Наступать и немедленно.
Якубовский подвел его к лежащей на столе карте.
— А зачем бить на Радионов? Если уж бить, так бить сразу на Вертячий и захватить на Дону переправы. Тогда противник сам побежит, он окажется отрезанным в районе Трехостровское, Радионов и Акимовский. Это смелый удар, но я знаю своих танкистов. Они привыкли к ночным броскам. Даешь марш-бросок на Вертячий!
Представитель штаба всматривался в карту.
— Не сомневайтесь в успехе удара на Вертячий, местность позволяет обойти Радионов с запада, — поддержал Якубовского Невжинский.
— Местность! Вот она и тревожит. Ночью в степи трудно ориентироваться, а тут еще синоптики предсказывают понижение температуры и сильную метель.
— Я дал распоряжение подыскать из местных жителей надежного проводника, — заметил Якубовский.
В избу вошел Василий Терновой с каким-то довольно пожилым человеком в поношенной телогрейке и в опорках, стянутых бечевкой.
— Товарищ комбриг, вот старый казак Иван Васильевич Орехов говорит: хоть ты мне завяжи глаза, а я тебе тут в любую станицу дорогу найду.
— А на хутор Вертячий, если будем обходить Радионов с запада, дорогу найдешь?
Дед снял старую варежку, усмехнулся:
— Я ее как свою ладонь вижу. Все тебе балки по пальцам пересчитаю, знаю даже, где немец мины ставил, а где нет.
Посматривая на карту, Якубовский принялся подробно расспрашивать старого казака о дорогах в станицы. Дед отлично знал местность, и комбриг остался им доволен.
— Вот что, Иван Васильевич, будете нашим проводником. Проведете нас по балкам на хутор Вертячий. С этой минуты вы на военном положении. Вам доверена большая тайна. — И тут же Якубовский приказал найти деду ушанку, кожух и валенки.
Терновой пригласил меня в избу старого казака, где временно обосновался корпункт армейской газеты. В избе тепло. Василий Терновой успел нарубить дров и растопить печь. На лежанке греется старуха, а за ее спиной мурлычет кот. Дед, роясь в старом тряпье, пытается отыскать портянки.
— Куда собираешься?
— А куда казаку собираться, как не на войну, — молодцевато отвечает дед старухе и обращается к нам: — Знайте, братушки, что душа фашиста черная, как его оружие. Ни жалости никакой нет, ни совести. Старуху мою замучали работой. Когда занемогла, чистой воды из колодца мне набрать не дали. А с вами я — снова человек. Снова Иван Васильевич Орехов. А то, было, как скотина, на шею бирку хотели повесить.
Я подумал: «Есть тема. — И, присев к столу, стал набрасывать очерк «Проводник», использовав слова деда. — А концовку, — мелькнула мысль, — напишу, когда возьмем Вертячий».
За окном сплошная белая мгла. Незаметно разыгралась метель. Да такая — вся степь гудит. В избу не входит, а вместе с метельными вихрями влетает Борис Рюриков, а за ним штабной офицер с одеждой для проводника.
— Я вам принес потрясающую новость, — хлопает дверью Рюриков. — Наши танки вошли в Калач!