— «Кольцо»?!
— «Кольцо»! Эх, Сталинградское «кольцо»! — Рюриков кружит по избе то меня, то Василия Тернового и громко выкрикивает: — В последний час танковые корпуса Кравченко, Родина и Вольского соединились. Завершено окружение врага!
Обычно тихий и скромный Вася Терновой пришел в такое радостное возбуждение, что летал по избе, словно на крыльях.
— Карту! Скорей мне карту! — нетерпеливо восклицал всегда невозмутимый и спокойный Рюриков.
— Нет, этого так нельзя оставить. У кого что есть — все на стол! — потребовал Терновой.
Открыли консервы — судак в томате. Терновой разлил водку в щербатые стопки.
— За Сталинградское «кольцо»! За тех, кто на Дону и на Волге! За победу! — И Рюриков стал чокаться.
Пока мы успокоились и более обстоятельно начали обсуждать создавшееся на фронте положение, старый казак, голодавший при немцах, осушил стопку и так усердно занялся судаком, что не оставил в банке даже томатного соуса. Только заварили чай, как наш будущий проводник с оханьем повалился на лавку.
— Ой, гузырь, гузырь... — стонал дед, продолжая корчиться от боли. Это означало по-станичному конец. Все опешили от такой неожиданности. Старуха, соскочив с лежанки, подала совет:
— Дохтора!
Штабной офицер побежал за врачом, Рюриков тяжело опустился на табуретку:
— Кто же теперь поведет бригаду? Ведь не поверят, что дед выпил из щербатой стопки совсем немного. Все равно скажут: корреспонденты споили проводника. Это самое настоящее «чепе». Как же мы так неосмотрительно поступили?
С нетерпением ждали прихода врача.
В гуле снежного бурана на пороге появился штабной офицер с медицинской сестрой и врачом. Врач, осмотрев больного, погрозил ему пальцем:
— Что же ты, дед, неосторожен с пищей? Разве можно после голодовки так наедаться? — Врач порылся в сумке и стал оказывать старому казаку помощь.
Часа через два после всех стараний медиков старый казак окончательно пришел в себя. И первым делом взялся примерять принесенную ему теплую одежду. Обрадованные выздоровлением деда, мы принялись помогать ему.
Старуха смотрела на мужа и не верила своим глазам: он собирался в поход. Пришла внучка и от удивления всплеснула руками:
— Куда?
— Казака на войну кличут, — отвечал дед, — слышишь, на сполох ударили.
В белой воющей мгле по заснеженным степным балкам идет незамеченная противником танковая бригада на хутор Вертячий. Движемся почти без остановок. Это верный признак того, что старый казак-проводник отлично знает местность, да и штаб бригады проложил маршрут.
Вьюга завывает и завывает, а посреди полуторки от железной трубы-дымохода и красных гребешков на боках печурки исходит тепло. Рюриков чутко дремлет, положив на мое плечо голову. А я мысленно возвращаюсь на берег Дона, и в рокоте мотора, под скрип тормозов, под качанье грузовика как-то сами по себе возникают первые строчки стихов, воссоздавая картины нашего наступления, прошедшие ранее мимо моего сознания: «С дубов летит последний иней. «Катюши» обожгли зенит. И Дон своей бронею синей уже под танками звенит. Гора в огне. Она как в ступе. Ее толкут со всех сторон. И, кажется, вот-вот отступит и выплеснет в низины Дон. На Песковатку, на Вертячий идут полки в степную муть, и пулемет зрачком горячим в кустах прощупывает путь. Привал короткий. Сон минутный. Едва вздремнул — вставать пора. На дне оврага виден смутно дымок походного костра. Мы снова в первом эшелоне в степи преследуем врага. Без всадников блуждают кони. Горят станицы и стога. Вся степь как будто на колесах, где снег, шипя, летит с бугров, там перекличка на откосах, как вьюга хлестких голосов. Моторов рокот, скрип полозьев. Над степью проблески зари. И плащ-палатки на морозе хрустят у нас, как сухари. Пред нами насыпь. Там, где балки, дубов расщепленных рога, в морозном небе с криком галки летят на черные снега. Гул батарей на поле брани. И в час атаки огневой донская степь дрожит в тумане, чуть освещенная зарей».
Последняя остановка перед самым Вертячим. Метель улеглась, но еще не светает. Якубовский подает сигнал, и танки устремляются к переправе. Они выскакивают на высокий берег и открывают по охране моста огонь. Гитлеровцы не успевают повредить весь мост и только вблизи восточного берега взрывают пролет. На помощь танкистам подходят стрелковые дивизии и, не дожидаясь рассвета, переправляются по льду, завязывают на окраине Вертячего бой.
Саперы принимаются восстанавливать мост. И когда по нему прошел первый КВ, старый казак Иван Васильевич Орехов простился с Якубовским, помахал танкистам рукой. Я не слышал, что сказал проводник, но зато ветер донес последнее слово комбрига:
— Добьем.
«Вот и концовка очерка», — подумал я, переправляясь с танкистами на левый берег Дона.
Никто из командиров танковых бригад и стрелковых дивизий, да и сам командарм Павел Иванович Батов не мог с уверенностью сказать, что такой важный для противника опорный пункт, как Вертячий, окажется в наших руках раньше запланированного срока. Ночью гитлеровцы, почувствовав, что их обходят, всполошились, стали удирать на восток. Да так поспешно, что оставили в хуторе шестьдесят семь исправных танков.
Вертячий быстро заполнялся нашими войсками. Батов был уже в хуторе и занял небольшой, только что оставленный гитлеровскими связистами блиндаж. Рядом находилось грандиозное убежище — уходило на восемнадцать метров под землю с двадцатью накатами бревен. В блиндаже мягкая мебель, зеркала, пианино. Все — награбленное. Таков бывший командный пункт немецкой дивизии.
За овладение Вертячим командиры дивизий и бригад были награждены орденами Красного Знамени, а командарм полководческим — Суворова первой степени. Я видел многих опечаленных неудачами на фронте военачальников, и было радостно встретиться со счастливым, сияющим командармом Батовым. Поздравив Павла Ивановича с высокой наградой, я попросил его прокомментировать взятие Вертячего.
— Это можно, — сказал он. — Но уделю всего несколько минут. Должен прибыть Александр Михайлович Василевский. Пиши, дорогой. Со взятием Вертячего наши войска замкнули группировку Паулюса на прочный замок. Противник укреплял Вертячий солидно, основательно. Северную окраину превратил в крепость. Но он не знал, что мы появимся с юго-запада, будем брать хутор с тыла. Я попрошу особо отметить: войска с тяжелыми наступательными боями в течение десяти дней прошли сто километров. Гитлеровцы оказались отрезанными в районе Трехостровское, Радионов, Акимовский, где им пришлось бросить все тяжелое вооружение и налегке спасаться бегством. Как танковые, так и стрелковые соединения сумели повысить темп наступления. Это сказалось на нашем общем успехе. Верховный Главнокомандующий объявил благодарность бойцам и командирам за овладение Вертячим.
Невдалеке от блиндажа командующего начал работать узел связи, и мне удалось передать материалы в редакцию. Догнал я танковую бригаду в балке Вертячей. Она хорошо маскировала боевые машины. Извилистая, с крутыми обрывами красной глины балка тянулась на восток и подходила к гряде холмов. Эта гряда поднималась в степи у Паньшино и тянулась на многие километры, преграждая нашим войскам путь к Сталинграду. Наиболее значительные высоты имели названия Черный курган, Казачий курган, Пять курганов. А всю цепь холмов местные жители называли Золотой Рог.
Появление наших танков высота Пять курганов встретила не только сильным, но и хорошо организованным артиллерийским огнем. Все танковые экипажи сразу поняли: наткнулись на крепость. Оборону врага с ходу не прорвать.
А мороз крепчает. Земля твердая, как сталь. Разрыв снаряда делает небольшую воронку, похожую на мелкую тарелку. Утром над цепью холмов из морозного тумана как бы выдавливается желток солнца. Ветер оживляет гребешки сугробов. От его порывов начинают дымиться снега, метет поземка. И войска в степи идут, словно по облакам. Укрыться от жгучего ветра можно только в балках, где противник оставил землянки. Здешние степные овраги безлесные, и топить железные печки пока нечем. По ночам над гребнями высот взлетают красные, зеленые, желтые яркие шары осветительных ракет. Они отрывают от земли морозный мрак и, словно занавес, тянут его к тучам.