— И были еще нарочитые циники… Как-то это так случается с нашим братом «кутейником», что выберется он из бурсы на свободу, от бурсацкой капусты к ситному хлебу, и начнет ловить, хватать жизнь. Хватает по-бурсацки, жадно, грубо… Деньги-то малые, а аппетит большой… Ну, самое простое лишь допустимо: водка, публичный дом… И вот они отдаются этому и телом, и душой… И когда вернутся, бывало, из такого злачного места, норовят поймать монаха или нашего брата иерея и начнут расписывать в самых голых тонах этакую оргию какую-нибудь… И тут же о религии, о Боге… Ах, какие они вещи говорят!.. Слепые князья нашей церкви обвиняют Толстого; он, дескать, потряс учение Христовой церкви. И нашему брату, по обязанности, надо говорить, обличать толстовство, опровергать, затоплять обилием словес слово сильное и выстраданное… Но вот этого ниспровержения всякой веры, которое таится в недрах самой нашей передовой духовной, ученой среды, они не хотят знать… А ведь в их среде сколько таких!.. И на смену им скорее всего придут эти вот, не верующие ни в чох, ни в мох, ни в птичий грай… Потому что они все-таки и дельцы, практики, и связи родственные имеют, да и гибкие люди, дипломаты… И не без дарований даже… О. Михаил вдруг круто остановился и спросил:
— Вам не кажется странным, что я об этом рассказываю, именно я, человек, так сказать, духовного цеха?
Я ответил, что слушаю его с живейшим интересом.
— Собираюсь на улицах и площадях кричать! — с резким жестом воскликнул он. — Надо! необходимо!.. Вы возьмите то во внимание: недели не пройдет, чтобы в газетах не всплыло что-нибудь беспримерно скандальное… То митрофорного протоиерея уличают в обольщении гимназисток, то об архимандрите напишут, который проводит время с птичками певчими в каком-нибудь «Вулкане», то уголовный отчет об о. инспекторе епархиального училища, обольстившем подростка при помощи пары апельсинов и бутылки фруктового кваса… Да что же это такое? Гной, мерзость, которую без промедления и пощады надо на свет, на обнажение!.. Больше потерять, чем потеряла, церковь от этого не может… А приобрести, очистившись с Божьей помощью, приобретет, — я в это глубоко верую!..
Он пристальным, горящим взором смотрел мне в глаза, как будто хотел видеть, разделяю ли я его уверенность или сомневаюсь.
— А если сейчас и отходят от церкви массы, — это страшно, конечно, но не безнадежно, — прибавил он успокоительным тоном, больше для себя, чем для меня. — Через отрицание подойдут потом к Богу ближе… Я не отчаиваюсь… Наш народ такой: даже на краю отчаяния и озлобления не разберет по бревнышку своих убогих храмов… И свечечки, и дым кадильный, и косые лучи заходящего солнца, и запашок меду в канунницах — все это будет долго еще иметь путь к его сердцу… Да и душа народная не чужда все-таки прекрасного восприятия, а что может быть выше слова Божия?..
Он остановился, потому что совсем возле раздался знакомый, кряхтящий голос Ивана Парменыча:
— Будь бы они по четыре купили, это — вопрос… Они бы нажили… Я торговал и по вашему делу, и индюшками… Это-то я уж хорошо знаю…
Они поравнялись с нами — Мещеряков и Иван Парменыч. Иван Парменыч обрадованным голосом воскликнул:
— Вот они где!.. А я вас глядел, глядел, где, мол, они?.. Чайку… не угодно ли… закусить… у меня балычок есть, икорка…
Мы поблагодарили. Я предполагал отказаться, но о. Михаил подумал и сказал:
— Что же, мы с удовольствием… мы придем… у меня вот и ягодка есть…
— Ну, пожалуйте! за счастье сочту… в столовую… — сказал благодушный Иван Парменыч.
И когда они отошли, о. Михаил, возвращаясь к прерванным мыслям, заговорил снова:
— Да, так-то вот… Вера-то у меня есть, не отчаиваюсь… Одно, — огня мало… огня нет!.. Нет горения в делателях, да и делателей скудно… Иной раз вот в мыслях-то куда унесешься! Лежишь этак в сумерках на койке и мечтаешь, а где-нибудь неподалеку вечерний звон церковный, грустный такой, сиротливый, аж сердце защемит… Бедная церквочка, как ты оскудела!.. Плачет сердце, изнывает в гневе бессильном… Вот то-то бы сделать и то-то… Не без смысла бы жизнь прожить, не дать совести мохом обрасти… родине послужить бы, убогонькой нашей… Мечтаешь-мечтаешь… И пока на койке лежишь — горизонт большой, не оглянешь! Героизма сколько, самоотвержения… сила, уверенность!.. А встал, встряхнулся, — глянет в глаза действительность, суровая, трезвая, черствая… Нужда эта… особенно последний год: еле-еле дотянули… Жена грудью слаба, покашливает. Доктора говорят: непременно в теплый климат! А это для нашего брата студента звучит лишь насмешкой… И вот дождался: не угодно ли в соборные протоиереи?.. — Что ж, еду вот…