Великая депрессия разорила дядю, хранившего все сбережения под матрасом. Когда биржа рухнула, правительство изъяло матрасы из обращения, и дядя Меер в один день оказался нищим. Оставалось только выброситься из окна, но в последнее мгновение не хватило духа, и он просидел на подоконнике с 1930 по 1937 год.
«Ах, детки, детки, — говаривал дядя Меер. — Травка, музычка, секс… А знаете вы, что такое семь лет на подоконнике? Вот где школа жизни! Смотришь сверху на людей — сущие муравьи… И все-таки каждый год Тесси — вам на долгий век — устраивала пасхальный седер[29] прямо на карнизе. Все собирались вокруг, как полагается, вся семья… Ой, племяша, племяша, куда все катится? Ты знаешь, что уже есть бомба, которая убивает больше народу, чем один взгляд на дочку Макса Рифкина?»
Все, кого Вайнштейн считал друзьями, сломались в Комитете по антиамериканской деятельности. Блотника сдала родная мать. На Шарпштейна стукнул собственный автоответчик. Вайнштейна тоже вызывали. Он признался, что платил взносы в ДОСААФ и однажды подарил Сталину хороший чайный сервиз. Но оговаривать знакомых наотрез отказался; впрочем, согласился сообщить — если комитет будет настаивать — рост всех, кого он встречал на собраниях. Правда, потом дрогнул, засуетился немножко и вместо Пятой поправки сослался на Третью, позволяющую пить пиво по воскресеньям на всей территории Филадельфии.
Вайнштейн закончил с бритьем и полез под душ. Горячие струи забарабанили по широкой спине, он намылился и подумал: вот я, здесь и сейчас, в некой точке времени и пространства, принимаю душ. Я, Исаак Вайнштейн, одно из творений Божьих. Он наступил на мыло и, больно ударившись о вешалку, растянулся на полу. Неделя вообще выдалась паршивая. Накануне его ужасно подстригли, и Вайнштейн до сих пор еще не оправился от огорчения. Поначалу парикмахер благоразумно срезал по чуть-чуть, но потом слишком увлекся.
— Стойте, Доминик! — в панике воскликнул Вайнштейн. — Верните это обратно!
— Не могу, — ответил парикмахер. — Не будет держаться.
— Ну, тогда отдайте мне. Я заберу эти волосы с собой.
— Раз они на полу моей парикмахерской — они мои, мистер Вайнштейн.
— Черт побери, верните мне мои волосы!
Он разбушевался, но потом смутился и ушел. «Гои, — подумал он. — Не так, так эдак они тебя достанут».
Он вышел из гостиницы и зашагал вверх по Восьмой авеню. Впереди двое грабили пожилую даму. «Боже мой, — подумал Вайнштейн, — когда-то это делалось в одиночку. Что за город, что за город. Сущий хаос. Прав Кант: только разум вносит во все порядок. И кроме того, подсказывает, сколько дать на чай. Все-таки неплохая штука — разум! Интересно, как обходятся в Нью-Джерси?»
Он направлялся к Харриет, хотел поговорить об алиментах. Вайнштейн до сих пор любил ее, несмотря ни на что. Да, когда они были женаты, Харриет систематически пыталась изменить ему со всеми мужчинами на «М» из телефонного справочника Манхэттена — но Вайнштейн не держал зла. Конечно, когда Харриет с его лучшим другом сняли домик в штате Мэн и уехали на три года, ничего ему не сказав, надо было насторожиться. Но Вайнштейн просто закрывал на все глаза, сам виноват. А спать они перестали еще раньше. Собственно, он спал с Харриет трижды. В первый раз, когда они познакомились, потом — в честь высадки человека на Луну и еще раз, чтобы проверить спину, когда вывихнул диск. «Что-то не то, Харриет, — ворчал он. — Черт возьми, ты слишком невинна. Всякий раз, как я думаю о тебе, мне хочется посадить дерево в Израиле[30]. Сублимация, знаешь. Ты напоминаешь мне маму». (Молли Вайнштейн, мир праху ее, была беззаветно предана сыну и готовила фаршированную шейку как никто на свете — потом, правда, выяснилось, что она клала гашиш.)
В кровати Вайнштейну было нужно что-то совсем другое. Что-то вроде Лю-Эн, которая превращала секс в искусство. Правда, с ней другое было плохо: Вайнштейн не успевал открыть рот, как Лю-Эн скидывала туфельки. Однажды он пробовал дать ей книгу по экзистенциализму, но Лю-Эн ее съела. В сексуальном плане Вайнштейн был недоволен собой. Особенно комплексовал из-за роста. Если в одних носках — метр шестьдесят. Правда, в двух носках бывало и метр семьдесят. Психоаналитик доктор Кляйн убедил его, что перебегать пути перед электричкой — в большей степени сублимация тяги к враждебности, чем к саморазрушению, и в любом случае портишь стрелку на брюках. Кляйн был его третьим аналитиком. Первый оказался юнгианцем и все предлагал крутануть блюдце. А потом Вайнштейн записался на групповую терапию, но, когда подошла его очередь рассказывать о себе, почувствовал головокружение и смог только перечислить имена планет Солнечной системы. Он считал, что все дело в женщине. Вайнштейн напрочь терялся с любой хорошисткой, не говоря об отличницах. Лучше всего получалось с начинающими машинистками, но если она делала более шестидесяти слов в минуту, Вайнштейн впадал в панику и опускал руки.