У меня было свое представление о Словакии. Оно начало складываться у меня еще давно, с детских лет.
Правда, на старой, закапанной чернилами карте Австро-Венгерской империи Словакии не было. Земля 50 словаков, выделяющаяся на карте коричневыми узловатыми корневищами горных хребтов, входила тогда в пределы Венгрии. Вена правила Словакией руками венгерских чиновников и помещиков. Но в моем учебнике географии была картинка. Как сейчас помню ее. Рослый молодец в черной узкополой шляпе с пером, в овчинном жилете шерстью внутрь стоит над обрывом, под толстой сосной. Солнечный луч отсвечивает на топорике, насаженном на длинную-предлинную рукоятку. Текст пояснял, что Словакия — страна бедных земледельцев, лесорубов и пастухов, что ежегодно тысячи словаков уходят в поисках лучшей доли за рубеж.
Вскоре после окончания университета мне довелось встретиться со словаком. Это было на Волге, на тракторном заводе. Словак приехал из-за океана, из штата Пенсильвания, спасаясь от безработицы. Мы беседовали в его комнате, в рабочем общежитии, и слушали патефон. Пластинка пела по-словацки о безысходной тоске человека, покинувшего родину и осужденного на вечные скитания в поисках хлеба и крова. Прогонят его — он едет дальше, уцепившись за поручни вагона, и так странствует по чужбине, пока усталость не свалит его на рельсы под колеса поезда.
За стеной гудел степной ветер, швыряя в окно колючий песок, пластинка пела протяжно и грустно… Пластинка пела о том, что без родины нет счастья, тосковала по душистым горным лугам, по татранским вершинам, далеким и недостижимым. Она пела на языке, как будто близком и в то же время чужом. На языке страны, о которой в Европе знали меньше, чем об Африке.
Так, по случайным впечатлениям и встречам создав вал я себе образ Словакии. Книги мало помогали мне.
Въезд в страну оказался весьма прозаическим. У переезда через железную дорогу мы уперлись в автоцистерну, на которой вместо чешского «млеко» было написано «млиеко». Вслед за «молоком», никак не позволявшим себя обогнать, наша «восьмичка» вкатилась в местечко с двумя шеренгами сомкнутых длинных одноэтажных зданий, выбеленных не до половины, как в Моравии, а сплошь. На вывеске булочной стояло не чешское твердое «Хлеб», а смягченное «Хлиеб».
Мы остановились у бензиновой колонки, такой же призывно-красной, как и всюду в республике. Подошел маленький чернобровый мальчик с цыганскими глазами и сказал, что отец сию минуту будет. Это была первая фраза, обращенная к нам на словацком языке. Я очень обрадовался, так как все понял.
— Як си именуешь? — спросил я мальчика. По-словацки, как указал мне потом Паличек, надо было сказать: «Ако са волашь?»
— Франик, — ответил мальчик.
— Колик маш лет? — продолжал я. По-словацки, впрочем, это звучало бы: «Колко йе ти роков?»
Так как минута до появления папы-бензозаправщика тянулась довольно долго, беседа с пятилетним Фраником завязалась оживленная. Кстати, с этого дня я всегда говорил со словаками по-чешски, слушал их родную речь, и мы понимали друг друга.
Еще в Праге я встретил в чешских газетах словацкие статьи. Для чтения газет, для простого обихода переводчик не требуется. Вначале кажется: словацкий это тот же чешский, но как бы облегченный. Исчезли трудные звуки «рж» и «рш». Вместо «добрже» попросту «добре». И только художественная литература не дается так легко: без перевода не уловить всех деталей и оттенков изображаемого.
Не торопясь подходит отец Франика. Прежде чем отпустить нам бензин, он с любопытством разглядывает нас своими черными мечтательными глазами. Его заинтересовал номер моей корреспондентской машины с буквами «Z» и «D».
— Что это может значить, а? — спрашивает он.
Паличек не отвечает. Он всем своим видом показывает, что времени на болтовню у нас нет.
— «D» — это, верно, дипломаты, а? Издалека едете?
— Из Праги, — отвечаю я. Через несколько минут я знаю о бензозаправщике и его семье почти все. Народ здесь, как видно, еще более словоохотлив, чем в Чехии.
«Восьмичка» накормлена. Горячая от солнца лента асфальта ведет нас к Братиславе — словацкой столице. Но мы сворачиваем вправо, чтобы увидеть камни столицы более древней.
Вскоре лес, одевший низину, расступается. Впереди блестит Дунай. Здесь он шириной с Неву под Ленинградом или с Волгу у Рыбинска, цвет его отнюдь не голубой, а в противоположность песенному эпитету мутно-желтый, что естественно для быстрой реки, текущей с гор. Маленькие золотые водовороты всасывают солнце. А над рекой, на восьмидесятиметровой высоте крутого утеса, стоит древняя крепость. По долговечности она не хочет уступать утесу, который вода и воздух расчленили на два отрога. Постройка не рухнула вся, башни удержались на каменных выступах, грозят черными бойницами.