Не хочется уходить отсюда. Мчится Дунай, уходя в дрожащую, жаркую даль, в мареве словно растворяются кубы новых кварталов на окраине города.
— Там, — показывает наш спутник, — студенческий городок. Нет, вы не туда глядите. От Мандерлака два пальца влево. Нет, лучше три…
— От Мандерлака? — спрашиваю я.
— Гей, — отвечает он вполне деловито, так как этот лихой возглас означает словацкое «да», — Пока что Мандерлак, уродина Мандерлак служит как бы ориентиром. Это самое высокое здание в городе. Я потом расскажу вам о нем любопытную историю.
— Вы, товарищ Черняк, — говорю я, — знаете каждый дом в Братиславе.
— Гей, гей. Я давно, знаете, изучаю город. Еще с довоенных лет. Вы понимаете, когда ходишь с котомкой да с топором, тут попросишься в саду поработать, там раму починить или собачью будку сделать…
Теперь Михаил Черняк — видный инженер-строитель. Он любит свою Братиславу нежно, ревниво, но взыскательно. Мы спускаемся с холма, идем по узкой улочке, нисподающей ступенями, и выражение лица Черняка меняется.
— Вы взгляните, какой ужас! Зайдемте, прошу вас, во дворик. Полтора-два метра ширины весь двор! А? Где солнце? Солнца нет, его никогда не бывает тут. Гей. И тут еще живут. Людей мы должны переселить, как можно скорее переселить.
Крохотные домики старой Братиславы, снаружи облитые светом жаркого дня, внутри полны сумрака.
Улочка ведет к центру города. Приземистые двухэтажные здания с балконами, акации, маленькие скверы — все это чем-то напоминает наши причерноморские города. Мы проходим мимо чаши фонтана, тяжело и пышно украшенной амурами, гирляндами и гербами. И снова шпалеры акаций, выгоревших дожелта. Скоро улица выводит нас на площадь. Посередине — бронзовый Гвиездослав. Около него высажен молодой бульвар. С левой стороны высятся неровной стеной узкие шести-, семиэтажные дома. Лицо Черняка то проясняется, то хмурится.
— Вы представляете теперь, что значит строить в Братиславе? Попробуйте определить ведущий стиль города, когда такая мешанина…
Трудно найти два здания, сходные между собой. Безотрадная гладкость стекло-бетонного куба соседствует с доходным домом прошлого века с русалками и Нептунами на фасаде. Дальше — некое фантастическое сочетание бесчисленных карнизов и колонн. А на правой стороне площади — тяжеловесное здание с широченными витринами кафе и верандами, придающими ему сходство с многопалубным пароходом. Это отель «Карлтон».
По «палубе» степенно двигаются официанты, разнося кофе и воду. Да, к чашке черного «турка» здесь — и это еще один признак Юго-Восточной Европы — подают стакан холодной воды.
А вот Национальный театр. Он замыкает вытянутую площадь. Это здание благородных форм словно пытается внести согласие в стилевую сумятицу, царящую вокруг. На афише — «Крутнява», то есть «Водоворот». Это первая словацкая опера. Так же, как словацкая оперетта, словацкие кинофильмы, она появилась при народной власти.
Против фасада театра фонтан в виде девы, сидящей на лебеде; вокруг него теснятся разомлевшие от жары голуби. Бросив на деву снисходительный взгляд, Черняк тянет нас вправо, туда, где на высоком каменном постаменте стоит, подняв руки в вольном размахе, аллегорическая фигура Победы с пальмовой ветвью. Легкость, изящество, динамичность, гордую силу воплотил в ней скульптор. Он посвятил свое творение советским воинам, освободившим Братиславу от гитлеровцев.
— Прекрасный памятник! — сказал я Черняку. — Вообще вы слишком строги к Братиславе.
— Погодите, я вам покажу Мандерлак! — бросил он угрожающе.
Мандерлак — двенадцатиэтажная четырехугольная призма — вдвигается углом чуть ли не в середину площади, на которую мы вышли по кривой, узкой, застроенной бетонными кубическими домами улице. Названо это крупнейшее в городе высотное сооружение по имени его бывшего хозяина, разбогатевшего на поставках мяса в армию Франца-Иосифа. Четверть миллиона заплатил Мандерлак чиновникам муниципалитета за то, чтобы ему разрешили поставить этот домище, явную помеху транспорту. «Движение растет, — рассуждал жадный и неумный делец, — рано или поздно город купит здание на слом и даст любую цену».
Мандерлак не успел осуществить свой замысел. Уродливый дом остался как память о бывших хозяевах Братиславы, отличавшихся непомерной жадностью, дикостью и безвкусием.