Я решаю, что раз я не на небесах и не в аду, то, возможно, мне предстоит долгое ожидание в лимбе[1]. Возможно, Бог и дьявол сейчас заседают в огромном конференц-зале и ведут серьезный спор высших существ о том, кому достанется моя вечная душа. Наверное, меня могут вызвать на ковер в любую минуту и состоится мое последнее собеседование. Мне определенно стоило слушать повнимательнее, когда начальник отдела кадров в последний раз толкал мотивационную речь по личностному росту перед моим отделом.
Прежде чем я окончательно теряю терпение, до меня доходит. О черт, черт, черт! Что, если я в морге? Я слышала о таком: это показывают в разных странных реалити-шоу по телику, не так ли? Когда все думают, что ты мертв, но ты жив и, напуганный, просыпаешься рядом с окружающими тебя трупами. Теперь я и впрямь напугана. Осталось только выяснить, как проснуться. Я бы закатила глаза, если бы могла. Я перешла от райского блаженства к изоляции в морге за один мыслительный подход. Может, я просто схожу с ума?
И вот оно… лучшее на данный момент объяснение. Очевидно, я нахожусь в психиатрической больнице и меня накачали таблетками, чтобы я не смогла себе навредить. Неудивительно, что я не могу пошевелиться: моя смирительная рубашка затянута слишком туго.
Ой, Лаура, брось. Возьми себя в руки. Прекрасно, просто прекрасно. Я начала разговаривать сама с собой. Это все еще считается первым признаком сумасшествия? Ну вот, теперь я задаю вопросы сама себе. Какого черта? Я все глубже зарываюсь в свой крошечный пузырь безумия. Я бы дала себе пощечину, если бы сумела выяснить, как пошевелить рукой. Ладно, мне и впрямь стоит забыть о подобных мыслях. Иначе, если я еще не в дурке, то скоро точно там окажусь.
Усиливающийся запах моющего средства отвлекает от очень глубокого анализа моего текущего местоположения. Запах мне знаком, но я не могу припомнить, откуда именно его знаю. Я с раздражением понимаю, что вокруг меня стоят люди. Эти люди толкают и тянут мое тело в разные стороны, позволяя себе грубо меня игнорировать. Я так злюсь на себя. Я просто хочу удержаться в сознании достаточно долго, чтобы понять, что же происходит. И наконец я узнаю этот запах. Если я в больнице, значит, я все еще жива. А затем меня накрывает жутчайшее осознание. Дети? Что с детьми?
В моей памяти проносится авария, и в нос ударяет запах горящей резины. Где малыши? Мое сердце сжимается от страха. Последнее, что я помню, – оглушающая тишина, которую должны были заполнять крики детей. Я не могу этого вынести. Мне нужно выбраться отсюда.
Я знаю, что почти все говорят, что не любят больницы. В конце концов, здесь отчетливо пахнет лекарствами, полно жутких инструментов, напоминающих приспособления для пыток, и они служат непрошеным напоминанием о конечности нашей собственной жизни. Но я не знаю никого, кто ненавидел бы их сильнее меня. Я дышу с трудом: меня терзают собственные мысли. Мне. Нужно. Выбраться. Отсюда.
Руки и ноги все еще отказываются двигаться. Каждая частичка моего тела абсолютно лишена жизни. Я чувствую, как меня захлестывает волна жалости к себе, а истерика, накатывающаяся вслед за ней, настолько невыносима, что причиняет физическую боль. И я кричу. Я просто даю выход эмоциям. Я не смогу жить так, не смогу быть разумом, заточенным в безжизненном теле. Я сойду с ума – уже сошла. Мне необходимо быть нормальной. Мне нужно заботиться о детях. Я знаю, что у меня есть дети, о которых нужно заботиться, ведь я не готова к тому, чтобы думать иначе, – не могу допустить эти мысли даже на секунду.
Мне нужно успокоиться. Если я буду орать, словно банши[2], которую затянуло в фен, то испугаю других пациентов. Но если я кричу так громко, то почему ничего не слышу? Либо я оглохла, либо из моего рта не вырывается ни звука. Несколько мгновений я лежу очень тихо. В комнате стоит зловещая тишина, прерываемая лишь периодическим пиканьем какого-то монитора. Куда все подевались? Какая разница? По крайней мере я знаю, что слух все еще при мне. Теперь мне осталось только смириться с осознанием того, что я не только не могу пошевелиться, но не могу и говорить. Я капуста. Долбаная капуста. Так нечестно.
Должно быть, я снова провалилась в сон, потому что мне показалось, что прошло несколько часов, прежде чем я наконец-то снова услышала голоса. На этот раз я узнала голос. Низкий, почти шепот. Это Марк. Он говорит обрывками фраз, и я не могу разобрать, что он хочет сказать, но я рада уже тому, что слышу его голос. Я знаю, что он плачет, и мне очень хочется дотронуться до него и сказать, что все будет хорошо. Но так я, наверное, совру нам обоим. Чем дольше я лежу без движения, тем хуже прогноз. Уж этому-то моя любовь к просмотру повторов «Скорой помощи»[3] субботним утром меня научила.