Энтони много думал об этом деле. Он, собственно, уже решил посвятить большую часть декабрьско-январских каникул изучению документов и подготовке к выступлению. Определенного решения он пока не принял, но прочитанные им заявления, петиции и прочие бумаги сфокусировали его внимание на сути вопроса. Официальное отношение к абортам с тех пор, как были приняты решения по процессу «Рой против Вейда», было довольно определенным. Но в процессе «Руссо против Клосона» сторонники запрета настаивали на том, чтобы правосудие пересмотрело свое отношение к этому делу, основываясь на фундаментальном праве неприкосновенности личности. Но на том же праве основывала свои аргументы и противная сторона. И в этом Энтони находил неразрешимый парадокс.
За время своего судейства он не раз сталкивался с достаточно сложными вопросами. Некоторые из них трогали его до глубины души. Но не было еще ни одного столь трудного вопроса, как этот, об абортах. Тут явно усматривалось почти неразрешимое противоречие, сталкивались между собой две фундаментальные человеческие ценности — свобода и жизнь. А для него эта проблема включает в себя такое понятие, как религиозное убеждение, и даже некоторые аспекты его личной жизни, его интимных отношений с женой.
Бритт несколько раз заговаривала с ним на эту тему. Она высказывала свою точку зрения весьма убедительно как с профессиональной, так и с чисто человеческой точки зрения. Ее мнение, как и мнение авторов петиций и манифестов, он обязательно учтет. Но тяжесть окончательного решения лежит на нем…
Энтони отвернулся от окна и посмотрел на телефон. Бритт до сих пор не звонила, и он все еще не знал результатов ее похода к врачу, не знал, как она себя чувствует. Не желая отрывать его от работы, она категорически отказалась от того, чтобы он проводил ее.
— Я прекрасно обойдусь без тебя, — сказала она утром перед тем, как ему идти в суд. — Мы обсудим все это вечером, когда ты придешь домой. А сейчас ни о чем не беспокойся.
Но как он мог не беспокоиться? Тем более, что во всем этом и вообще было нечто тревожное. Бритт уже которую неделю сама не своя. Сначала он относил ее недомогание на счет нервов, но нервы нервами, а она и сама в конце концов призналась, что не совсем здорова. Когда в понедельник они вернулись из ресторана, она решила показаться врачу и на следующий день так и сделала. Потом, правда, сказала, что ничего серьезного у нее нет, но через неделю надо провести еще ряд анализов.
Все это терзало его. Бритт не была уже прежней Бритт. Она осунулась, побледнела, по любому пустяку нервничала.
Эвелин неожиданно отменила свое приглашение на ужин в честь дня Благодарения [2], сославшись, кстати, тоже на плохое самочувствие. Одри собралась отмечать праздник с родственниками, так что они с Бритт оставались дома практически на сухом пайке. Энтони всегда радовался традиционной семейной трапезе в день Благодарения и не имел особого расположения идти в такой вечер в ресторан, так что Бритт пришлось посетить ближайший супермаркет и закупить все необходимое для праздничной трапезы.
Но сама Бритт почти не притронулась к еде. Она старалась казаться веселой, сидела с ним за столом со свечами и устроенным ею в центре украшением из ветвей и осенних листьев, принесенных из сада. Как будто чувствовала себя немного лучше. Но темные круги под глазами говорили о том, что с ней далеко не все в порядке — ни с ее телом, ни с душой…
К этому часу она должна бы уже давно возвратиться от врача. Он решил позвонить сам, несмотря на ее утренние заверения, что волноваться ему не следует. К его большому огорчению, Бритт домой еще не вернулась.
Мало ему было всего этого, так еще вошла Бернис и доложила: звонят из офиса Харрисона, сенатор хотел бы встретиться с господином судьей. И не сможет ли господин судья уделить сенатору несколько минут? Для встречи сенатор готов прибыть в здание суда.
Очевидно, случилось нечто из ряда вон выходящее, ибо, во-первых, его братец никогда не стеснялся набрать номер и переговорить с ним лично, а во-вторых, никогда не приходил для встречи с ним в Верховный суд. Здания, в которых располагались их кабинеты, находились друг от друга на расстоянии квартала, но если возникала необходимость встретиться во время рабочего дня, они предпочитали делать это в ресторане. В крайнем случае, в офисе Харрисона.
Энтони спросил секретаршу, не сообщили ли из офиса сенатора о предмете предстоящего разговора, на что она ответила отрицательно: нет, сказали только, что вопрос очень важный. Энтони ума не мог приложить, что бы это было. Разве что болезнь Эвелин. Господи, остается только надеется, что ее болезнь — если это болезнь — не окажется слишком серьезной. Когда Эвелин звонила, чтобы отменить ужин в день Благодарения, то ничего конкретного о своем недомогании не сказала, однако голос ее звучал глухо, было заметно, что она сильно подавлена. Но он в тот момент настолько был озабочен происходящим с Бритт, что, по правде говоря, не придал этому особенного значения.
Бросив последний взгляд на падающие за окном снежинки, Энтони возвратился за стол. Бернис собрала материалы по делу «Руссо против Клосона» в стопку и положила на край стола. Сверху лежал меморандум Уильяма Брауна, которого Элиот назначил вести это дело.
Браун, смышленый молодой чернокожий адвокат, выпускник Йеля, был одним из самых толковых в четверке его служащих. Энтони никогда не отказывал себе в удовольствии обменяться мнениями с молодыми интеллектуалами, хотя в функции клерков-правоведов входила лишь помощь судьям в поисках нужных материалов и прецедентов, и теоретически их советов не требовалось. Уильям Браун имел репутацию человека, излагающего свои идеи и мнения даже тогда, когда никто его об этом не просил. Поэтому кое-кто из членов суда возражал против его назначения на ведение предстоящего дела, но Энтони решил, что этот молодой человек будет в данном случае освежающим стимулятором, и все-таки его назначил.
Двумя неделями раньше они впервые обсуждали обстоятельства дела. Энтони весьма сокрушался по поводу трудности выбора между двумя такими важными принципами, как право на мысль и право на свободный выбор.
— Я убежден, Уильям, — сказал он тогда своему клерку, — что вопрос должен быть основан на конституционных принципах, и только на них. В сущности, это дело можно было бы назвать не «Руссо против Клосона», а «Жизнь против Свободного выбора».
Уильям поправил съехавшие на нос очки в золотой оправе и произнес целый монолог:
— Согласен, сэр. Ведь суд в процессе «Руссо против Клосона» фактически должен решить, кого выбрать — женщину или штат, выступающий против нее. И если право женщины на собственный контроль за своим телом не защищено конституцией, то дверь в ее спальню широко открывается для правительства. Оно станет за нее решать и вопрос аборта, и, если угодно, вопрос стерилизации. Основоположники американской конституции понимали, что свобода слова не может быть избирательной, никто не имеет права решать за вас, что вам говорить, а о чем умалчивать. Та же основа у фундаментального права на свободу выбора.
— Всегда крайне интересно послушать интеллектуальные рассуждения, — сказал Энтони, — но я-то, Уильям, здесь для того, чтобы интерпретировать конституцию, а не переписывать ее. — И он попросил Брауна изложить свое мнение письменно, чтобы детально изучить его наряду с остальными материалами дела.
Ксерокопию с записки Брауна он захватил домой, рассчитывая, что небольшой сеанс интеллектуального стимулирования поможет Бритт поднять дух. По ее реакции, правда, он так и не понял, принесли его хлопоты благие результаты или нет. Его жена была весьма чувствительна к вопросам собственной независимости, искренне полагая, что семейная жизнь — лишь часть жизни личности. Она даже заговорила как-то о разделении финансов с тех пор, как она начнет работать.
Однако она была прекрасной, преданной женой. Ему вспомнилось, как Бритт ухаживала за ним, когда он так сильно разболелся в их медовый месяц. Это вернуло его мысли к ее нездоровью в последнее время. Нет, внушал он себе, ничего плохого с ней случиться не может. Не должно. Но беспокойство росло. Он вновь позвонил домой. Ответила Одри.
— Она еще не приходила, господин судья. Сказала, значит, что пошла к доктору, и до сих пор нет. Я уж тут беспокоюсь и даже уж не знаю, говорить ли вам правду. Она ведь сказала, что ее не будет несколько часов.
2