Не успел Микола Драшпуль звякнуть засовом с той стороны, как оглохший было Ленька услышал оголтелый, с визгом, лай в несколько собачьих глоток, затем странную, недолгую тишину и — сдвоенный залп на вахте.
Кранты, значит… Ну, ясно, теперь это просто. По военному положению ухлопали тех двух, из пятого барака…
…А пр-равильный все-таки человек Гришка Михайлин!
Нарядчиков, этих собак, Ленька перевидал на веку — не сосчитать. Но таких сметливых и добрых, медикованных[1] чертей попадалось не густо.
Ка-а-ак он его вдарил! С виду — вроде убойно, насмерть, а на самом-то деле — для понту. Это же надо — уметь сообразить в горячую минуту и махнуть так, чтобы человек отлетел не меньше как на десять шагов, за пределы досягания вохры! Артист! Человек, хотя и фраер…
Вообще-то он — бывший партийный, из двадцатипятитысячников, Гришка. И в жизни разбирается, хотя «бытовик», а не «фашист». Сидит уже не один год, и возраст у него за сорок.
Ухо вот болит только, черт!
Ленька потрогал скрюченными, нахолодавшими пальцами верхний хрящик уха, размазал по щеке мокрое и молча уселся на табуретку, забытую Драшпулем. Табуретку этот морской хохол еще унесет, хоть посидеть на ней малость — в ногах-то правды ни хрена нету…
Все бы ничего, но ухо вот лопнуло не ко времени. Граммов десять крови потеряешь, а ее и так мало, и жидкая она, мороза не выдерживает, стынет, подлюга! Не понимает, что больше человеку не на что надеяться!
В этой первой камере надо тепло беречь не хуже, чем на тракте, где полярный ветер кричит: «Сею-вею». Первая — она дальше других от печи, и стены у нее цементные, с солью, постоянно мокнут. Филоны из жулья, которые первыми обживали новый кондей, так и брехали, что соль эту в цемент будто бы специально клали для устрашения и пользы дела. Но это — пустой треп. Ленька, рабочий человек, понимал, что никакой такой бесчеловечной мысли у начальства не могло быть. Просто кондей возводили по-скоростному, невзирая на зиму. И чтобы бетон схватывался как следует, не промерз в худом тепляке, присаливали замес согласно строительным правилам…
Ну, ясно, технология себя оправдала! На тыщу лет залили метровые стены, теперь хоть из пушки по ним лупи. А сидеть в этих стенах — дохлое дело.
Войдешь со двора в цементный ящик — вроде терпимо, да и по градуснику никак не меньше десяти градусов тепла. Но полчаса просиди — и все твое мясо, какое еще осталось с прошлого срока, и вся кабаржина рассасываются, принимают наружную температуру, и ты уже не человек, а земноводное. (По зоологии когда-то учили в детдоме, будто у лягушки в теле и в крови — температура окружающей воды…)
Ленька глянул на серую, в ссадинах стену и поежился. Ее покрывала мельчайшая потная изморозь: наружная стужа выжимала влагу. В дальнем промерзшем углу цвел радужный орел, там висели редкие рябые капли, медленно, будто нехотя, скатывались вниз.
Короче, жив ты, уцелел и на этот раз, Ленька Сенюткин, Иван Мороз, Виктор Синицын. Три фамилии успел нахватать по молодости лет да еще прозвище «брянский волк», и за троих-четверых тебе и отламывается в жизни.
Уцелел ты, одна минута тебя спасла, благодаря сообразительности лагерного придурка Гришки… Ну, ослаб ты, стал у костра подгорать, как заправский фитиль, но нельзя, брат, в такое время в отказчики лезть — война! Все силы напряжены, режим тройной! С нынешнего лета такое вот дело началось, с Косого Балухтина.
Летом водили на ближний аэродром овсяно-гороховую травку теребить. Какой-то умник из ученых политиканов придумал: засеять новый, рыхлый еще аэродром овсом и грохотом, чтобы дернина скорей получилась. По науке. А наука, она кое-где больно обогнала практику, ни черта не оглядывается. Лето невпопад вышло дождливое, горох вымахал на овсяном подсеве в человечий рост. Все перепуталось клубком, местные двукрылые кукурузники при посадке «козла» стали давать.
Ну, политикана пустили по статье 58-7 под расстрел, как за вредительство, а овес решили тогда не косить, а выдирать с корнем, как классового врага. Вывели две бригады, обставили вешками, как и полагается в производственной зоне-оцеплении, — и давай дергай! Работа. Горбушка обеспечена.
А люди голодные. Кинулись на захват выбирать стручки, они уже восковые были. Суют их горстями в рот вместе с травой. До драки дело, поскольку теснота. А трава-то высокая, и у Балухтина глаз косой, на шахте при отпале выбило. Левым-то он, значит, хорошо видел вешку, а справа — не совсем. Потому и вылез на полкорпуса за невидимую черту.
А угловому стрелку все это хорошо видно. Он, может, думал, что Косой на рывок кинулся!