Что за черт!
Блюденов первый остановился. По-волчьи, всем телом повернулся, хмуро оглядел обоих. В отмороженных его глазах ворохнулось что-то дикое, как у бандита, поднимающего руку на жертву.
— Куда вы его дели, мерзавцы?
Мать честна! Пустые носилки! И простыни казенной нету, и шапки. Все упер, паразит!
— Может, вы его за стенку притырили? — заорал Блюденов. — На понт хотите взять?!
Старший перекрестился:
— Побойся Бога… Что ты!
Мороз к земле жмет, дыхание перехватывает. Блюденов налился красным соком, как бурак.
— Ну, куда задвинули-то? Некогда шутить мне с вами!
Санитары опять руками разводят: пропал дубарь! Нигде нету. И за углом смотрели, и под кустиками. Шапку под хвойными ветками обнаружили, а самого нет.
— Может, он на елку залез с перекоса мозгов?
И на елке нету. На елку и здоровый не влезет…
Отступил старый санитар в сторонку, шапку снял, крестится. На серебристом насте, с ночной пороши, у края дорожки — свежие отпечатки босых пальцев. Пустые, легкие отпечатки плосковатых ступней по мягкому снегу — будто Иисус Христос прошел воздушно, невесомо и в небо вознесся… В ад или в рай?
— Вот он, курва, топтался! — возликовал младший. — Нашлась пропажа. По крайней мере, овчарку уже можно вызывать, а дальнейшее уж от собаки будет зависеть…
Следы, однако, обрывались у накатанного тракта.
Блюденов почесал в затылке. Невеселая история, мать его за ногу! Вахтеру доложить надо, и побыстрее, не то беды не миновать! Пропал заключенный!
Вахтер страшно вылупил глаза, схватился за телефон. В вохре объявили тревогу, всех подняли на ноги — и людей, и собак. Проводники с овчарками первыми пробежали вокруг зоны. Панический собачий лай взбудоражил зону и вольный поселок. Главный кобель с волчьим загривком хорошо взял след, но прошел лишь пять шагов до наезженной колеи и заскулил тоненько, яростно скребя когтями дорогу. А потом виновато поднял морду к хозяину: мол, кругом все соляркой и керосином обрызгано, тут розыск надо пускать по вашей части…
Дубарь Сенюткин как в воду канул.
Через два часа после неудачных поисков помкомвзвода Белобородов дал по уставу опермолнию. По всем дорожным заставам, по лагерным отделениям, окрестным лесопунктам и колхозам, воинским подразделениям, по железной дороге: «Заключенный Сенюткин, он же Мороз, он же Синицын, 1925 года рождения, из крестьян, осужденный по ст. 162 Уголовного кодекса, рецидив, находится в побеге… Просьба принять все меры к розыску, доставить по месту отбытия живым или мертвым…»
10
Неисповедимы пути человеческие!
Тот же лютый мороз, что с началом зимы медленно и неотвратимо убивал Леньку, тот же проклинаемый каждодневно мороз, от которого не мог человек спастись ни на делянке, ни в кондее, — он и спас Леньку от деревянного бушлата.
Все очень просто вышло, как после соображал сам беглец.
В хилом Ленькином теле был сорок один градус жары, и эти-то градусы едва не задавили его ослабшего сердца. Сердце неслышно, из последних сил пиликало за грудницей. Никакого пульса уже не прослушивалось, посипел Ленька, оскалился, шагнул уже одной ногой в иное царство, в будущее…
Но сердце-то было молодое, как сказал доктор Харченко. А тут еще вынесли Леньку на сорокаградусный мороз почти голого.
И схватились меж собой в смертельном поединке эти две пагубные температуры — нездоровый душевный жар и собачий холод окружающего мира. И осадили наружные градусы внутренний перегрев. Минус на минус — всегда плюс, как сказал бы Толик.
Стала понижаться в теле жара, спала на два-три критических градуса, а живой душе как раз это и нужно было. Возликовало сердце, застукотело на прохладе с отвагой, и нос, видно, от этого покраснел.
Может, и по-другому как вышло, пускай в этом ученые доктора на лесоповале разбираются, они за человечеством и не такие чудеса знавали. Совершенно здоровый сорокалетний мужчина вдруг хватался за грудь и замертво падал навзничь от легкого испуга, а бывало — многолетний хронический больной, похожий на мощи, вдруг веселел и поднимался со смертного одра… Чуден мир твой, Господи!
Ну а если продрал юный человек смерзшиеся от слез ресницы, расклеил их чуть не по волоску, то чего ж помирать?
Однако глаза-то открыты, даже вытаращены, да понять нельзя: где он? Почему раздетый и на морозе? Может, это все бред?
Скорее всего — бред, поскольку без конвоя за зоной ему в одиночку быть не положено чуть ли не с рождения. И полуголому в этакую стужу — тоже не с руки! А тут — гол как сокол и без конвоя: во, братцы мои, дела! И во сне не приснится.