Ну вот, за это его, дурня, как раз и шлепнут! Надо же, в конце концов, привыкнуть и держать язык за зубами!
Один в камере — беглец. Настоящий. Бывший растратчик и аферюга. Этот долго готовился, какие-то запасы имел, работая на фуражной базе. Добрался аж до Котласа, сволочь! Ботинки кожаные у него без подметок: сбились, пока ломился тайгой, как бродяга с Сахалина. Но все равно дурак. Потому что бегать из лагеря нет никакого смысла, все блатари об этом знают. Наглядное тому доказательство — рваные штаны беглеца. Собаки так отделали, что один очкур остался. Теперь ему — верная сумка за саботаж.
Другие все — лагерные убийцы и грабители. Есть даже зверь, зарезавший соседа по нарам, поскольку у того была припрятана спичечная коробочка с махоркой.
Всем этим подонкам уж по справедливости — вышка.
А зачем к ним, к этой сволочи, попал Ленька Сенюткин? Ведь он почти малолетка, он — щенок в сравнении с ними, у него два года оставалось, и он в рабочие хотел пойти… Его-то зачем стрелять?
Ну, остался без батьки-матки не по своей вине, стянул кусок хлеба с голодухи. Ну, простыню в детдоме. Ну, один раз на стреме стоял, пока незнакомые дружки в окно к богатому продавцу лазали. И все. И больше не будет он воровать, надоело, ни на какую жизнь это не похоже! Вохровские собаки лучше живут в вольере!
Два года Леньке оставалось до звонка. В шофера бы пошел! Эх! Работал бы, нормы перевыполнял или — в армию, ковать победу! Но ведь не берут его в армию, хотя два раза писал заявления у нарядчика. Рецидив он, поэтому не внушает доверия. А если рецидив да еще миску каши съел в вольной столовой, то — суд и расправа.
Поставят его скоро к стенке, рядом с Середой и Медным Лбом. А за что?
Хочет Ленька заплакать и не может. Нету слез. Одно остервенение. Да и не плакал он сроду от обид: больно много их, не наплачешься.
Накрылся с головой мазутной телогрейкой и лежит, наморщив лоб. Черепок вот-вот лопнет от мыслей. Теперь он не думает уже, зачем, из-за чего, по какому произволу вывезли его когда-то из деревни на Брянщине, почему не дали жеребят в ночное водить, отцу на пашне помогать. Кому тогда помешали и он, и его отец-трудяга? Обо всем этом раньше думалось ему, и он почти угадывал, почти знал причины… Теперь мысли короче стали, куцые и тупые. Никак не поймет Ленька: за что и с какой надобности хотят его убить?..
За что?
14
— Встать! Суд идет! — заорал начальник караула.
— Именем…
Чьим именем бросаешься, падаль?
Председатель особого лагсуда Калачев — маленький, иссушенный язвой желудка человечек в больших роговых очках, с большим страдательным ртом и оттопыренными ушами, похож на ночного упыря. Его зовут в лагере «Палачевым». Если когда-нибудь судьба сыграет злое и он попадет в зону (что вообще-то никому не заказано по нашим временам), то ни одна ворона потом не сыщет его костей…
Не глядя на подсудимых, начал читать скороговоркой. Ему некогда. На каждый день у него — десять дел, десять беглых судебных разбирательств, десять вышаков. Раньше был порядок тот же, но давали всем без разбору по круглой десятке, оставляя надежду выжить. Теперь всем — высшая мера социальной защиты. Если завтра потребуется всех четвертовать в назидание потомкам, «Палачев» не моргнет глазом.
Стороннему может показаться, пожалуй, что «Палачев» — мужественный страж закона. Матерьялец-то у него под руками, так сказать, не внушающий жалости, и вот, мол, он жесток, потому что ненавидит преступление как таковое и преступников-рецидивистов. Но это превратное мнение. На самом деле этот равнодушнейший душевный скопец — позорная проститутка беззакония и произвола. Он пускал под раскат и честных «контриков», и не понимающих сути обвинения бывших колхозников, и просто мелкую сошку, красная цена которой — год исправтрудработ… Единственное доступное ему чувство — это страх за свою шкуру, ибо он смертельно напутан Эпохой, ее преступной сутью, нешутейными загадками и тайнами «испанского двора», нелепицами быта. Он смертельно боится своих заседателей, своего секретаря и того уполномоченного, который вел следствие по конкретному делу. Он гвоздит всем кряду высшую меру именно потому, чтобы, упаси Бог, не вызвать подозрений в сочувствии тем, кого называют врагами народа.
Отдает ли он себе отчет в том, что перед ним не враги, а просто попавшие в этот разряд по случайному стечению обстоятельств или по оговору обычные люди, — трудно сказать. От страха все смешалось в его узком, облезлом к сорока годам черепке. Когда-то, возможно, позволял себе хотя бы внутренне, тайно иметь свое мнение. Но постоянная, долголетняя мимикрия проела его насквозь. В нем ничего не осталось живого, осталось — ничтожество. В его положении все иные натуры спивались, сходили с ума, стрелялись либо сами попадали в руки таких же, как он. Калачев внешне «не сломался» и втайне гордился собой, своей «сталинской» волей, не понимая, что вся эта «несгибаемость» — не что иное, как пресмыкание и опустошенность…