Короче, густо кадили — святых задымили…
Если разобраться, так и самого Отца Родного тоже бы пожалеть надо. Больно уж компания подлая. Было дело, чего-то Ленин им не угодил — сразу шпокнули отравленными пулями… Вот и сидит Он теперь в этой башне, вроде как под строгим режимом и при тройном оцеплении. И чего завтра они ему посоветуют, какой новый Беломорканал рыть мужицкой лопатой при голодном брюхе — никто знать не может.
Короче, хорошего ждать не приходится. Мать, еще когда живая была в ссылке, так говорила: «Хитро, мол, сколотили ведро: клепки под лавку, а обручи в печь — и не будет течь!» Ловкачи. То же самое, учат с-под нагану портки через голову надевать, а того, кто не хочет, — в кутузку. После этого сидят и ждут, что на обухе жито взойдет. Смех! Но, по правде, и грех…
А Гришка Михайлин — человек, хотя и на сучьей должности! Он Леньку намеренно вывел из строя, пока помкомвзвод шмон делал и не успел разобраться, сколько на самом деле отказчиков. Заметил бы — и хана!
Жив…
Но завтра как быть? Снова на тракт? А силы откуда взять? Каждому чудаку ясно: покуль нога ногу минует — ладно. А когда они заплетаются?
Силы нету у Леньки — брянского волка, кончилась, иначе он и не попал бы в первую камеру, не замерзал тут.
По серой со щербинами бетонной стене катились, поблескивая в электрическом свете, мелкие холодные слезинки…
2
В полдень комендант Драшпуль принес штрафной паек — триста граммов хлеба и котелок баланды: одноразовое питание по самому низшему, «первому котлу», или, как сказал знакомый поляк-дневальный: «Перший котел, една вода…»
В хлебной пайке с ладонь величиной торчала лучинка, а довеска не было.
— Схавали? — скосился Ленька на Драшпуля.
— Шо-о? — рыкнул в обиде Драшпуль, — Вытряхну, кажу, с бушлату! — И хрюкнул уже из-за двери: — Тро-суток без вывода!
Ленька обрадовался. Вообще-то без вывода — это хана. Горячее — раз в три дня. Лучше бы с выводом и горячей баландой. Но это — если силы есть. А так уж лучше в кондее загорать. Один черт, норму не вытянешь ни в карьере, ни на трассе. А тут хоть ветру нету, и толкать не будут, и дрыном припугивать. Может, переведут в другую камеру. В первой никто больше суток не выдерживал.
На душе полегчало. Ленька не видя вылакал баланду через край, а хлеб положил на высокий, закуржавленный инеем подоконник и, не спуская с него глаз, начал пританцовывать и вполголоса петь.
Нет, не от полноты чувств, а чтобы согреться и оттянуть сладостные мгновения. Хлеб-то он проглотит в один огляд, терпения нет. А так — горбушка перед глазами, нетронутая. И морозом ее прихватит на подоконнике, тогда жевать слаще и подольше. Хоть поглядеть на него, на этот крылатый ломтик…
Сбацал Ленька на цементном полу припляс «Гоп со смыком!», спел вполголоса бодрую рабочую молитву: «Я сын подпольщика, рабочего партийца, отец любил меня, и я им дорожил! Но увели его под шпалером, кормильца…» Потом усмехнулся чему-то и начал тянуть на слезливый мотив шутейную: «Не губите молодость, ребятушки…»
Короче, пел Ленька про свою нынешнюю жизнь и потому не мог забыть и страдания про горбушку:
Тонко чувствовал он эту песенку и человека понимал, который сочинил ее. Ведь вот до чего ушлый народ пошел: слова — со слезой, а на самом-то деле смеются эти слова. Вроде как у того хитрого юлдаша: «Мало-малом ошибкам давал, заместо ура караул кричал!..»
Леньке, пропащей душе, не привыкать и в кондее. Это фраера из «фашистов» политиков горюют тут о пропавшей молодости и какой-то там правде: им невдомек, рогачам, что слезами горю не поможешь, в чужих руках сила. А Леньке — везде родимый дом. По формуляру он и вовсе рецидив: бесполезный член общества. Три судимости, три фамилии да еще кличка нечаянная. Первый раз, еще до детдома, кусок хлеба украл. В магазине у весов прямо тяпнул. Дали год. Второй раз — простыню спер на харчи: в детдоме начальница-холостячка всю крупу с хахалем прое…ла, сука, и жрать было нечего. Дали два года. Потом уж настоящая кража была, скачок в шнифт,[2] дали пять. Уже восемь лет в итоге, а всего от рождения ему — восемнадцать… Совершеннолетний, куда ни крути, могли бы на разводе и шлепнуть!