— Прокурил зад? — гневно тыкает большим пальцем лекпом в то место, где вместо ягодицы дрожит пустая кожная сумка. — Одевайся! Следующий!
«Сил нету, ослобони!..» — молча, глазами, просит фитиль.
— Давай, давай! Много вас… Блюденов, гони в шею! Следующий…
Ленька так понимает, что Дворкин — сволочь и настоящая контра и его бы давно нужно шлепнуть, однако у начальства какие-то свои мысли на этот счет. Какие — понять нельзя, но определенно дурацкие. Либо и того хуже…
У Леньки прошлой зимой дружок дошел, Костя Кожевников. Короче, пеллагра его съела, а освобождения в порядке живой очереди никак дождаться не мог. Копался парень в помойках, выбирал селедочные головы — тогда они еще водились там, а потом как-то втерся на кухню, дрова вроде подносил, и стянул там саксан с длинной ручкой, каким капусту шинкуют. Стянул — и в нужник. Ленька за ним, потому что почуял неладное. Но не успел помешать, у дверей услышал сухой хруст и болезненный хрип.
Короче, отрубил Костя три пальца на грабке. Положил, значит, ладонь на затоптанные, пропитанные мочой доски и, зажмурясь, секанул ножом наискосок… Ленька видел кончики пальцев на мокрой доске — три голубых ноготка, которые, ему показалось, еще плясали и вздрагивали от боли и ужаса. А Костя горбился возле, тоже позеленевший, с остановившимися глазами, прижав куцую ладонь к животу и прикрывая ее другим локтем. А на кордовый ботинок из-под локтя мерно капала бледная, голодная кровь.
Саморубов запрещено освобождать от работы. Но в кондей его тоже не сажали: все же есть человеческое в душе и у комендантов. Да что толку! Долго ли протянешь на трехсотке? Ошивался он около кухни с замотанным грязной марлей кулаком, потом пришел такой день, когда Костя переступил запретную черту, шакалом стал: в обед схватил со стола чужую горбушку.
Ленька это видел тоже, но лучше бы этого никогда не видеть, братцы!
Толпой сбили с ног в тамбуре, куда он кинулся с хлебом. Лупили кулаками, топтали ногами, а пострадавший, у кого Костя отвернул горбушку, плакал слезой и душил, давил Костю за пищик, все хотел достать изо рта раскрошенный хлеб… Да где ж там! Костю охаживают по ребрам кулаками и кордами, бьют в морду, а он извивается на полу, как змей, и жует, давится сухим хлебом! После этого он уже не ходил, а ползал. Потом и вовсе слег. И никто его не пожалел: шакал. Умей и доходить-то по-человечески, падло! Как-то не поднялся он за утренней баландой. Дневальный глянул: вроде не дышит. И — в санчасть.
Дворкин пришел, подержал руку на запястье, прислал шестерок с носилками. В морг!
У дверей Костя приоткрыл глаза:
— Братцы, куда меня? Я еще живой!
— Молчи, лекпом больше знает! — хохотнул задний шестерик.
Шутки шутками, а понесли… Может, и прибрехнули очевидцы насчет этих переговоров на выходе из барака, но домерз он в мертвецкой. «Не ходи, милый, на улицу гулять, там пьяных много…»
Нет уж, лучше не попадаться в лапы Дворкину с Блюденовым! Уж лучше так как-нибудь, на своей кабаржине и своих нервах держаться!
4
Когда за оконцем стемнело, звякнул с потягом наружный засов. Хохол Драшпуль, кряхтя, впер топчан. Коротенький такой, узкий дощаник на ножках, похожий на гроб. А табуретку убрал. Значит, ночевать Леньке тут, в первой.
Хотел Ленька захныкать понарошке, как делал год назад, когда числился малолеткой, но вовремя сдержался. Ведь стоял перед ним Драшпуль, не кто-нибудь! Этого слезой не проймешь, этого финкой надо бы пощекотать под девятое ребро. Закаленный рогач!
— Чего из меня сделать-то собрались? — клацнул Ленька зубами. — Тут же волков морозить можно! Переведи в другую, а? Ты ж человек, дядь Коля…
— Прыказу нема, — как-то сокрушенно сопнул Драшпуль. И снова двинул засовом с той стороны: гр-р-р!
Эх, забыл Ленька сказать насчет разбитого шнифта! Пускай бы заткнули дыру-то. Эх, раз-зя-ва!
Что же теперь делать? На топчан за всю ночь вряд ли приляжешь, зуб на зуб не попадает… А копыта от цементного пола вовсе свело, холод уже до спины добирается, крутит ее в дугу. А придет время — спрямлять станет, чтобы ровнее в гробу лежал…
Ленька перышком вскочил ногами на топчан, свил руки в рукава, попрыгал на высоте: узкие, на планках доски заиграли под кордовыми подошвами, заскрипели, веселее стало. Но Ленька от прыжков как-то разом устал, не согревшись.
Что за черт? Дыхания вроде бы не стало. Горбину и куриную грудь будто стянуло по окружности колючей проволокой, то ли распорку железную промеж них всунуло — ни вздохнуть, ни фукнуть. Вот задача! Хотел набрать воздуху на вдохе (как делал всякий раз, когда его лупили по ребрам), даже руки развел из рукавов, — нет, не получается, не работают мехи. И выдохнуть нечего, если не набрал воздуху… Что еще за напасть? Заболел, что ли? Это уж совсем плохо. Ослаб, отощал — мясо нарастет, а болеть в натуре никак нельзя: крепись, парень!