Конечно, мои чувства к людям были в те дни обострены. Но из тех моих чувств я помню сейчас лишь самое сильное. Это чувство было, есть и будет — жалость. Я жалел что тех, что этих. Особенно же тех и этих придурков, черную кость всякого бунта.
«Пулями промчались... Это были профи. Могу спорить: „Альфа”... Или, может, „Витязь”... А наши и пукнуть громко не успели. Их перебили. Их здесь мало было...
Один мертвый сидел на полу с открытыми глазами. Возле лифта. Сидел как живой...
А кого-то на носилках — сразу в сторону».
Такие были разговоры... После... Когда сдавались... Про штурм.
«Кантемировцы и таманцы... Они били из танковых орудий. Во время атаки особенно часто били. Это деморализует. Это как прикрытие для спецназа... Спецназ этаж за этажом взял первые два... Только два этажа... И тут же они все смылись... Один спецназовец, последний, бежал мне навстречу. В берете. С автоматом. Я чуть инфаркт не схватил, а он ухмыльнулся и крикнул:
— Все кончено! Сраные вы вояки!..»
Усилившаяся автоматная стрельба внизу означала, что именно в это время (если штурм был) нижние два этажа были атакованы и взяты. Атака спецназа длится от двух-трех минут до получаса. (И еще полчаса, чтобы трупы вынести. И чтобы уйти. Чтоб без следов.) Громить же тысячи людей в цокольном этаже никто не собирался. В цоколе полным-полно набилось людей сторонних... Сотни клерков... Женщины... Обслуга... Честные кухонные трудяги...
Часть тяжело раненных (после скорого штурма) забрали будто бы вместе с трупами. Уже на воле их срочно разделили по интересам — кого-то попрятали в больницы, а кого-то в морги. Неразбериху улаживали. Говорят, что телефонные разговоры были конспирированы. Не произносили, скажем, ВТОРОЙ МОРГ... А говорили: ТАНАТОЛОГИЧЕСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ НОМЕР ДВА. Иногда вдруг запестрят фамилии... Фамилии — да. Имена — да... А вот кто из них ранен? Или кто труп?.. Это — интонацией.
«...Меня занесло в Совет национальностей. Такое оказалось тихонькое место. И совсем без окон... Ни одного окна. При обстреле лучше не бывает... Как я сразу его не нашла. Ух, местечко!.. Там несколько нардепов сидели. Мрачные...
А на десятом пожар...»
Атаковавшие не хотели навешивать на себя убитых. Это понятно. Чем меньше крови, тем почетней и тем современней победа.
Логика... Но и защитники набрали в рот воды. Они оказались еще более современны. Понимая, что дело проиграно, защитники боялись, что как раз число убитых им прежде всего и поставят в вину. (Именно им убиенных зачтут. Победителей не судят.) И как только спецназовцы унесли два десятка трупов... Как только атаковавшие ушли (и ждали теперь знака о капитуляции)... защитники тотчас стали заметать следы. Защитники сами замывали на этих двух этажах кровь, подметали гильзы... И проветривали окна.
И те и другие сами собой, без сговора, решили скоротечный бой замолчать.
Звуки осады?.. Или там звуки штурма?.. Сверху, с высокого этажа, нам было не разобрать. Мы так и не узнали.
Нам, четверым, было не до них... Один на хер раненый... Другая в ломке... Третий на хер старик, уже дважды слегка контуженный (лишь бы возле Даши!)... И четвертый — фельдшер, который изо всех сил поддерживал в нас дух. Шутил. Уверял, что здесь на хер нам лучше всего... Хотя тоже рулетка. Танки-то лупили по верхним этажам. Танки по нас херачили.
Вволю уже накурившись, фельдшер Дыроколов и я (самые говорливые) угощали друг друга дорогим табачком.
Фельдшер: — Позвольте вам угоститься моим английским. Табачок — прелесть!
Я: — Да мой-то с Кубы... Будет покрепче-с.
Фельдшер: — А вы вот именно деликатного... Деликатного оцените.
Щедрые слова немедленно подтверждались подарком: перемещением целой горы табака с его края стола — ко мне.
В эстетику всякого разгрома входит особенность пережитых мгновений. Надо быть благодарным жизни.
Фельдшер мог быть доволен. Рвущиеся снаряды нам теперь не мешали. Разрывы пришли наконец с нами (с нашим пыхтеньем трубками) в полное согласие. Мы совпали. Консенсус. Пах-пах. Пых-пых.
Бухало — и тотчас мы подносили трубки ко ртам. Делали затяжку. Бах-бах, а мы опять трубку в пасть. В ответ. Пых-пых. И еще... И еще много-много раз. Нам бух-бух — а мы им пых-пых.
Дашу при этом мелко трясло. Ее рука плясала. Ее трубка плясала. И даже ее дымок (продолжение трубки) после всякой ее затяжки приплясывал, вырисовывая в воздухе некую дрожь.
— А где Стасик? — спросила она. — Вы ведь знаете Стасика?.. Внизу он?
Веселый Дыроколов ей ответил:
— Нет. Еще ниже.
— Как это?
— В бегах!.. Водопроводчик Стасик ушел через подземные коммуникации. Слесарек дело знает. По трубам — до Урала... Что ему двойное оцепление!
Фельдшер смеялся. Продолжал нас взбадривать. Подчеркивал наше изысканное (с трубками в руках) спокойствие под обстрелом. А мы оглянулись на Славика — пусть он тоже расскажет о беглом водопроводчике.
Тут и заметили, что трубка Славика поникла.
Четвертая трубка угасала. Дымок еле-еле... Трубка теряла свой прямой угол. Эй, эй, Славик!.. Силы четвертого нашего курца уходили не на попыхиванье. Не на сладостную тягу. А лишь на удержание трубки в зубах — хоть бы не выронить.
— Мать твою! — Дыроколов вдруг выпрыгнул из своего кресла — и был уже рядом со Славиком.
Он запустил правую руку за спину Славика (левой удерживал трубку). И с лету попал рукой в мокрое. В кровь.
Даже присвистнул.
Ладонь фельдшер пронес назад, нам не показав. Но она мелькнула. Вся красная. Скорым движением он спрятал ладонь под белым халатом. (В карман и там вытер.) Повернулся к нам лицом... Веселый Дракула все еще пытался улыбаться. Объяснял, что пропороло спину... Осколком... На уровне печени...
Он сообщал нам, как сообщают сводку погоды — Славик, мол, сам не понял. Не расслышал, где боль... Плечо его болело сильнее!.. Надо же!.. Два осколка с разных сторон!
Рукой (уже вытертой) фельдшер ткнул под самое кресло — показал натекшую лужу Славикиной крови.
Славик уже в отключке. И только теперь трубка вывалилась из его вялого рта. Я подскочил ближе, хотел ее подхватить... Трубка брякнула о стол. Из трубки вывернулся холмиком сгоревший табак.
Курила теперь только Даша. Руки ее плясали. Но соображала она быстро.
— А я? А я?.. — повторяла. Боялась, что теперь ее (с ее длящейся ломкой) оставят одну, попросту бросят.
Вдвоем (фельдшер и я) мы взяли Славика под руки справа-слева и подняли с кресла. Не только поясница его, но и зад промокли кровью. Вся левая штанина брюк была темна, тяжела.
Я успел дважды крикнуть Даше, что вернусь. Я оглянулся. Как же сильно ее трясло!.. Лицо смазано. Губы прыгали.
Мы наполовину вели Славика, наполовину волокли. Держали обмякшее тело на весу, давая его ногам выписывать синусоиды — то гнутые, то выгнутые дуги. Вышли к спуску. К плохо освещенным ступенькам... Ни души... Только мы... И чуть ли не на каждом повороте лестницы (на каждом полуэтаже) фельдшер повторял как заклинание:
— Мать твою!
Славик не приходил в себя. Сносить по лестнице — тяжко. Никогда не забуду, как по пути нашего следования — седьмой этаж... шестой... — стал на лестнице гаснуть слабый свет лампочек. Генератор сдыхал. Мы с трудом различали ступеньки.