Одно время им пришлось ехать почти рядом, и они разговорились по поводу дороги. Незаметно разговор перешел на политические темы, и теперь, когда оба всадника поднялись на верх плоскогорья, у них вдруг вспыхнула ссора, готовая перейти в кровавую схватку.
Впрочем, горячился только младший из спутников. Тот, который был постарше, спокойно сидел в своем седле, говорил спокойно и за оружие не хватался. Это совершенно не вязалось с той горячностью, с которой он бросил в лицо собеседнику свое мнение о лицах, не принадлежащих к республиканцам. Что это означало? Не трусость же? А если трусость, то она должна была быть слишком откровенного характера. Ведь этот человек первый потребовал, чтобы были взяты обратно оскорбительные для него слова.
Но именно за труса и принял его юноша, крикнув:
— Обнажай оружие, негодяй! Защищайся, если не хочешь, чтобы я убил тебя, как зверя на охоте!
— Ха-ха-ха! — рассмеялся старший всадник. — Я потому и не тороплюсь обнажить свое оружие, что опасаюсь, как бы мне не пришлось сразу проткнуть вас насквозь, — с насмешкой произнес он.
— Не пытайтесь увернуться! — вне себя кричал юноша, разъяренный насмешкой противника. — Защищайтесь, и мы посмотрим, кто кого проткнет насквозь… Ну, что же вы?.. Слышите, что вам говорят?
— Напрасно вы так спешите, молодой человек. Конечно, если вы непременно настаиваете, я буду драться с вами, хотя, повторяю, боюсь нечаянно оказаться обыкновенным убийцей. Мне это было бы очень неприятно, потому что вы нравитесь мне, и я…
— Попробуйте! — с прежней горячностью оборвал его юноша. — Полагаю, не мне быть убитым вами. Как бы не случилось обратного. Не будьте трусом!
На серьезном лице старшего из противников появилось выражение восхищения, смешанного с жалостью и некоторой досадой. Он все еще не решался обнажить оружие и сделал это лишь после того, как юноша обозвал его трусом.
— А, вы находите, что я трус! — сквозь стиснутые зубы произнес он… — Ну, в таком случае — берегитесь… Да падет ваша кровь на вашу собственную голову!
Выхватив шпагу, он поудобнее уселся в седле и приготовился к поединку.
— Бог и король! — крикнул юноша, набрасываясь на противника и пытаясь нанести ему первый удар.
— Бог и народ! — последовал ответ.
Шпаги со звоном скрестились. Должно быть, мало привычная к такого рода забавам лошадь юноши испуганно шарахнулась в сторону и повернулась на задних ногах. Этим пируэтом она заставила своего всадника очутиться левым боком под оружием его противника. Если бы последний захотел воспользоваться своим преимуществом, то поединок тут же и был бы решен. Но он этого не сделал. Спокойно продолжая сидеть на своей лошади, не дрогнувшей и даже не шевельнувшейся, он выжидал, когда оправится его молодой противник.
Пылкий, самонадеянный юноша и эту снисходительность старшего принял за проявление трусости или, по крайней мере, слабости. Повернув обратно лошадь и лишив ее возможности вторично не подчиниться ему, он с новой яростью сделал выпад. По его приемам было видно, что он хотя и неплохой фехтовальщик, но в серьезных дуэлях еще не имел практики. Он и на лошади сидел неважно, как самонадеянный дворянчик, который занимается этим только ради удовольствия.
Иначе выглядел тот, кто и в штатской одежде не мог скрыть своей принадлежности к военному сословию. Он и лошадью отлично управлял, и она охотно ему повиновалась, и оружием превосходно владел, именно по-военному, с тонким знанием дела. И как ни горячился, как ни пыжился и ни храбрился юноша, шпага противника вскоре вонзилась в его правую руку, повыше локтя. Хлынула кровь, и рука юноши бессильно повисла, выпустив оружие.
Глава II. ПРИМИРЕНИЕ
Молодой человек теперь уже всецело находился во власти своего более опытного и искусного противника. Тот по праву мог бы лишить его жизни, тем более, что ему было брошено в лицо обвинение в подлости и трусости, и эти оскорбления должны были глубоко задеть его самолюбие и вызвать в нем жажду мщения. Между тем юноша нисколько не испугался участи, казавшейся ему неминуемой, и не старался уклониться от последнего решительного удара. Напротив, не меняя своего положения, он подставлял грудь противнику и кричал:
— Вы победили меня! Добивайте же!
— Добить вас?.. — с легким, почти добродушным смехом повторил старший. — Лишить вас вашей молодой, едва расцветшей жизни? Вот этого-то я все время и избегал, хотя, уверяю вас, мне потребовалось огромное терпение. Обыкновенного противника я обезоружил бы одним ударом, как не раз и делал, но с вами мне это было очень трудно: я вовсе не хотел уложить вас; это не входило в мои намерения. Но вот теперь, когда игра окончена и никому из нас не пришлось убить друг друга, могу я предложить вам сдаться?
— Вы вправе требовать этого, — поспешил ответить молодой человек. — Но я, пожалуй, могу просить и пощады, — добавил он с внезапным порывом раскаяния в своей необдуманной горячности, побежденный не только шпагой противника, но и его великодушием.
Слуги обоих противников с живейшим вниманием следили за поединком своих господ и, чувствуя потребность как можно убедительнее выразить свою преданность им, готовы были сами наброситься друг на друга с оружием в руках, как будто этим могли помочь своим хозяевам. Они так же во всем отличались друг от друга, как и их господа. Слуга старшего был рослый, плечистый, сильный и ловкий малый средних лет. Слуга же молодого был, наоборот, худенький, хиленький, напыщенный и тоже совсем еще молодой городской лакей. Видя, что дело оканчивается лучше, чем можно было предполагать, слуги успокоились и, как ни в чем не бывало, обменялись дружескими взглядами.