В первые же две недели таких занятий ею было выведено занятное правило: на острове Кнайпхоф возле кафедрального собора лучше всего идут религиоведение и философия.
У памятника Пушкину — история России.
Возле Музея минералов, арка над входом в который выложена янтарями с двенадцати планет, «сама собой» учится история колонизации…
А в «Семи гномах» — недорогой, но уютной кондитерской на Литовском валу — ничего не учится. Да ничего и не хочется учить.
Там хочется пить чай с пирожными, читать стихи и мечтать, положив захватанный томик Кибирова на тесно обтянутые джинсами колени.
Именно в этой кондитерской Таня и познакомилась с поэтом, носившим красивую фамилию Воздвиженский. (По паспорту поэт звался Пеньковым. Впрочем, этого Таня Ланина тогда не знала.)
У поэта была ухоженная шелковая борода, длинные темные волосы, довольно редкие и на висках уже посеребренные сединой. Он был невысок, полноват, носил длинный черный плащ и широкополую шляпу. На вид ему было лет тридцать пять.
Талию на плаще Воздвиженского обозначивал широкий кожаный пояс с крупной анодированной пряжкой, а шляпу он весьма галантно приподнимал, завидев на другой стороне улицы знакомую или приятеля.
С отрешенным выражением лица поэт подсел за Танин столик у окна и осведомился:
— Читаете?
— Угу, — отвечала Таня, не отрываясь от книги.
— А ведь Кибиров, в сущности, плохой поэт! Отвратительный даже! — уверенно заявил Воздвиженский, выпячивая мясистую красную нижнюю губу. Так он делал каждый раз, когда готовился сказать нечто, как он выражался, эпохальное.
— Угу, — бездумно отвечала Таня.
— Он повел русскую литературу в ложном направлении, — закуривая сигарету, азартно продолжал Воздвиженский. — Подобно своему старшему современнику Бродскому, он призывал читателя к тому, чтобы анализировать свои чувства, расчленять их, словно под микроскопом. Вместо того чтобы упиваться ими! Петь им хвалу! — Воздвиженский сделал патетический жест.
Только тут до зачитавшейся Тани наконец дошло — перед ней уже три минуты сидит бородатый незнакомец, этот незнакомец говорит о Кибиреве, и притом говорит нечто неглупое!
Таня отложила книгу и внимательно воззрилась на гостя.
За две недели чаевничанья в «Семи гномах» Таня успела привыкнуть к тому, что если за ее крохотный столик и подсаживается представитель противоположного пола, то вариантов развития событий ровно два: либо представитель желает познакомиться, либо произошла ошибка и он всего лишь принял Таню за другую. («Вы, случайно, не Леся Кукуева, с которой я переписываюсь?» — «Нет, я не Леся Кукуева». — «А жаль… Вы такая симпатичная!»)
А тут — Кибиров, русская литература… Неужели это еще кому-то, кроме нее, интересно?
— Не знаю, как насчет чувств, — Таня робко прочистила горло, — но мне Кибиров очень нравится. Это мой любимый поэт, не только двадцать первого века, но и вообще, — с нажимом на «вообще» отвечала Таня.
— Я так и понял, — важно кивнул Воздвиженский, выпуская в лицо собеседнице облако сигаретного дыма. — По вашему выражению лица. Хотя я предпочитаю не употреблять слово «нравится», когда речь идет о поэтических материях.
— А какое слово вы употребляете?
— «Актуальность»! Поэт не должен нравиться, он должен быть актуальным!
— В таком случае самое лучшее стихотворение — это передовица в газете. Про то, что Великораса должна сплотить ряды и крепить оборону… А еще лучше — про очередное снижение цен на деликатесные морепродукты и домашние криосауны…
— Фи, какая вы грубая! Я ведь говорил об актуальности для души… А вы о морепродуктах толкуете, — нахмурил свои кустистые брови Воздвиженский.
С этими словами поэт встал с вертящегося стула, смерил Таню нездешним взглядом и, уже на ходу бросив «оревуар», удалился в направлении бара.
Его появление шумно приветствовала сгрудившаяся вокруг двухлитровой бутыли французского коньяка компания.
На треть компания состояла из увядших востроносых дамочек, а на оставшиеся две трети — из лысеющих желтозубых господ в замшевых куртках с потрепанными кожаными портфелями, юношей с нечистой кожей и горящими взорами и старательно молодящихся господ в пиджаках со «стильными» кожаными заплатами на локтях. В общем, из публики, каковой полны все кенигсбергские редакции — от академических до народно-хозяйственных, вроде «Колонизатор-хлебопашец».
Таня проводила поэта недоумевающим взглядом — разговор, по ее мнению, только начался, а он взял, да и оборвал его на полуслове, — и снова вернулась к Кибиреву.