— Как Лерхова нашенского погнали, — тут же поддакнул другой. — В присутствие без пятиалтынного и входить боязно. Чернильные души как с цепи посрывались. Забоялися, что при новом-то начальнике и подношения брать не дадут, и литвин больше приплачивать не станет. К хорошему-то быстро попривыкли. Теперича только опасаются.
— Акулов-то, старший который. Ну тот, что по морде от немчика на пожаре получил, а опосля у него же в Обчестве приказчиком стал. Так вот! Акулов давеча в Магистрате снова шумел. Кричал, что, дескать, надобно немца нашего пропавшего в Почетные горожане принимать. А Тецков ему — мол, странно это, что важный такой господин и вдруг исчез. Его, мол и жандармы сыскать не могут. Можа он уже и неживой, не дай Господь, в сугробе где-нето лежит, а мы иво в Почетные.
— А тот чего? Не в жисть не поверю, что Акулов да слово в карман спрятал!
— Дык и не спрятал. Прохоровский мальчонка… Ну того, что варежки из лосячьей кожи шьет… Ну с Болота! Во-о-от! Пацан-то евойный в посыльных у Лерхова нашего служил, а там и гимназю закончил. Его писарем в Магистрат приняли, парнишка-то с головой и буквы складывать мастер. Вот он батяне и пересказал, как Акулов-то с Тецковым ор на весь Обруб подняли.
— Дык, а чего шумели-то?
— Так Акулов все напирал. Вернется, дескать, бывший губернатор, куда он от усадьбы своей богатой денется?! Люди со всех краем на чудо такое посмотреть приходят…
— А Тецков чего?
— А, кричит — ну и вернется, нам-то чего? А Акулов — глотка-то у иво что труба Иерихонская — мол, а ну как новый начальник немчика нашего из Томска выгонять станет? А бывший-то и тебе и мне и, почитай, всему городу, столько добра принес, что и сравнить не с кем. Как же можно-то его выгонять?
— А этот, новый начальник, — решился поинтересоваться я, прикрыв, на всякий случай нижнюю часть лица башлыком. — Уж не родня ли нашему Родзянко, Николаю Павловичу? Тому, что советником при губернском правлении?
— Ага! — обрадовался мужичок. — Вот и обчество попервой так решило. Ан нет! Фамилия одинаковая, а род, видно, разный! Нашему Родзянке-то теперича точно жизни не станет. Их ведь путать будут, а какому начальнику это по сердцу?
— Отчего же? — удивился я. — Одна фамилия — это же не повод…
— Ты, твое благородие, видно, за старшего у вас? — прищурился политически подкованный извозчик.
— Вроде того.
— Поди, и чин имеешь? Хорунжий, али сотник?
— И что?
— А то, твое благородие! Ты вот годами молод еще, высоко взлететь еще можешь, коли Бог не выдаст. Вот в высокие чины выйдешь, тоды и припомни что скажу! Никак не может быть двух начальников! У их ведь, у высокородных, как? Скажет кто, к примеру — Лерхов — и людишки уже знают — ага, генерал. Важная птица! С цесаревичем дружбу водит. К царю на охоты ездил. Сам Асташев с ним первый здоровкается. А ежели скажут теперь — Родзянко? И начнет народишко болтать — кто да какой, мол? Тот, что Павлович, али Васильевич? А иные, кто, так и перепутать могут… Бумаги, опять же…
— Бумаги?
— Ну да. Начертит начальник-то новый имечко свое на бумаге, а люди и ну давай затылки чесать. Кто из них написал? Тот, что старый, по правлению чиновник, или новый — который наиглавнейший начальник? Вот и выходит, твое благородие, что надобно нашему-то Родзянке, пока новый не прибыл, выписываться куда-нито… Иначе, могут так заслать, что жизни не рад будешь.
— Так, а куда же немчик делся? — вдруг заинтересовался Рашит и оскалился, не забыв мне подмигнуть.
— А кто иво знат, — развел руками говорливый дядька. — Может сызнова на Алтай убег, а может и в Рассею, к Государю на тезоименитство. А или еще, как бабы на сенном рынке болтают… Ведомо же тебе, твое благородие, подиткось, что у Лерхова нашего рука легкая? К чему ни прикоснется, все деньгу приносить начинает. Нашенскому вон хозяину, Евграфке Кухтерину, двух коней подарил, так тот глядиткось как плечи расправил. Таких караванов, вроде нашего, у него, считай уже с полдюжины! Нестеровский, старый судья, сиднем бы сидел в своем Каинске, коли немчик его на копи каменные не подбил. Теперя как сыр в масле катается! И иные, кто в бывшим начальником что затеять успели — поди, не жалуются. Вот бабы и болтают — будто руду золотую наш немчик нашел. Сказывают, Господь его силой такой наделил — ткнет пальцем в землю и командует — ройте, мол. Роют, и точно! То железо, то уголь, то еще чего доброго отыщут. Ныне, вот, значится, за золото принялся. То-то Асташев, как Лерхов-то пропал, с лица совсем спал. Волнуется, значит.
— Значит, точно ничего не известно?
— А нам кто доложит? — загоготали мужики. — Чай пес-то Лерховский, Карбышев который, и важным господам ничего не говорит. А нам и подавно.
— Почему пес? — удивился я.
— Рычит, и хозяйскую избу сторожит. Кто же он еще? Пес и есть… Давайте на боковую уже. Завтрева с рассветом двинем. Путь далек…
#3
Острог стоял на высоком, западном берегу, речки Анжеры, слева от дороги. Невысокий бревенчатый забор, пара срубов, выполняющих роль дозорных вышек, и тесный лабиринт низких, вкопанных в землю, бараков. Шахту, где работали заключенные, с просеки было не разглядеть.
— Третья-то? Она там, ниже по реке, — охотно пояснил говорливый мужичок, на чьих санях я, устав от жесткого седла, располагался.
— А всего шахт сколько? — решил все-таки уточнить я.
— Три. Сколь же им быть? В энтой вот каторжане роются. А две другие, — он махнул рукой вперед. — Там. До них еще верст десять. Да ты не журись, твое благородие. Седня-то уж точно в баньке попаримся, и на полатях отоспимся.
Над острогом расплывался в неопрятный блин сизый дым из многочисленных печных труб. На дозорных башнях блестели штыки конвойных. Но если бы не серый, припорошенный толи сажей, толи пылью снег с контрастной белой дорогой, могло бы показаться, что в лесном форте никого кроме солдат и нет.
— А этим кто возит?
— Так мы и возим. Только редко. Душегубы-то к худому делу привычные, а в норах каменных работать не могут. С артельных мы почитай четыре раза короба забираем, а с энтих — только раз.
Подумал, что нужно обязательно встретиться с местным управляющим. Узнать — отрабатывают ли кандальники хотя бы те расходы, что несет на их содержание наша со старым судьей компания. Ну и принять меры, конечно.
Никакой жалости я к заключенным не испытывал. Ни в той жизни, ни в этой. В юности, как все дети городских окраин, брякал какие-то нескладные тюремные баллады на гитаре, мог сносно говорить на фене, и имел представление о воровских понятиях. Но, тем не менее, всегда отлично себе представлял — кто именно сидит за двумя рядами высоченных заборов. Воры, мошенники и убийцы! Допускаю, что какая-то часть из них — совершенно невинны, и попали за решетку «благодаря» несчастливому стечению обстоятельств, или даже и по злому умыслу. Но ведь этих несчастных считанные единицы! А остальные — не более чем озлобленные на весь мир, готовые в любой момент переступить черту, люди. И ни о какой воровской романтике тут и речи быть не может. Я, простите великодушно, не верю, что зарезавший подельника во время дележа украденного — рыцарь без страха и упрека.
Оба острога на моих рудниках — что вот этот, угольный — Анжерский, что железнорудный, на речке Железянке — это попытка дать каторжникам шанс. Помню, как мы спорили с Нестеровским, как подсчитывали — во сколько этот мой идеализм обойдется. Тогда я все-таки сумел старого судью убедить, и все заключенные, выполняющие норму добычи, должны были получать небольшое, но жалование. Ну и конечно, все обеспечение продуктами питания, рабочей одеждой и инструментами тоже ложилось тяжким грузом на нашу казну. Отбывший, честно отработавший в моих шахтах свой срок, получал возможность выйти за ворота острога не только свободным, но и имеющим вполне приличные деньги. Подразумевалось, что тратить-то зекам заработанное — негде.
Но теперь вот выясняется, что моя идея не сработала. И по моему, тому могло быть два объяснения. Либо закон уголовной стаи преобладает над стремлением заработать, либо средства, ежемесячно выделяемые на жалование каторжных рабочих, кто-то нагло складывает в свой карман. И чтобы не краснеть потом перед Петром Даниловичем, мне нужно было всего лишь разобраться с ситуацией и принять меры.