Вместе с Гансом мы ужинали в офицерской столовой, которая находилась в длинном коридоре школы. Хорошенькая официантка в синем платье с рукавами-фонариками, и накрахмаленном кружевном переднике принесла ужин. На огромном блюде веером лежали половинки раковин с блестящими серо-коричневым мясом устриц. Ганс щедро поливал их лимонным соком и уксусом, перед тем как отправить в рот.
- Ну, не знаю, почему тебе не нравится, - пробормотал Ганс невнятно, его тонкие губы, длинные пальцы блестели от устричного сока. - Очень вкусно, - прикончив последнюю устрицу, он вперился в меня, и во взгляде появилось что-то трогательно-беззащитное, просящее, как бывает у маленьких животных. Он смотрел в мою тарелку.
- На, ешь, - я пододвинул ему блюдо с нетронутыми моллюсками.
Парень быстро-быстро заморгал, расплылся в улыбке, обнажив крупные зубы, и принялся лопать мой ужин.
- А здорово мы уделали этих «томми»? - с набитым ртом пробормотал он.
- Да, здорово, - устало проронил я.
Мне совсем не хотелось воевать против британцев - наших союзников во Второй мировой. Каждый сбитый мною самолёт добавлял зависти ко мне окружающих, но всё сильнее заполнял ледяной тьмой душу.
Правда, как и остальные пилоты Люфтваффе, я соблюдал кодекс чести «королей неба» - не добивал лётчика, который выпрыгивал с парашютом из сбитого самолёта. Кроме того, у британцев прекрасно работала спасательная служба. Через пару часов пилот уже оказывался по ту сторону Ла-Манша, в Англии, и даже мог тут же сесть в кокпит другого самолёта, чтобы вновь атаковать нас.
Люфтваффе готовилось к «Дню орла» и слушая перед строем приказы Геринга, я со злорадством думал, что в моих силах помочь Тысячелетнему Рейху разбить англичан в пух и прах. Немцы долго не понимали, что у британцев есть сеть радиолокационных станций, размещённых на побережье, также плохо знали, где аэродромы с истребителями, где с бомбардировщиками. И главное, о чем в командовании Люфтваффе даже не догадывались - лучший британский истребитель «Спитфайер» собирали на одном-единственном заводе, в Саутгемптоне! Разнести его к чертям собачьим и готово! Я даже помнил координаты станций, заводов: в училище писал реферат о «Битве за Британию». Но никакой информации передавать Герингу я не собирался.
Всё, что я старался делать - аккуратно выполнять приказы командования. Вылетал на разведку, «свободную охоту» или на прикрытие бомбардировщиков.
Но вчерашний бой оставил такой тяжёлый осадок в душе, что кусок не лез в горло.
Вместе с Гансом мы возвращались из Лондона, когда я заметил эскадрилью из дюжины «Харрикейнов», которые шли клином. «Идиотенрайхен» - ряды идиотов, как мы называли это построение. Крикнул в шлемофон Гансу: «прикрой, атакую», ворвался в ряды британцев, пронёсся стрелой и с расстояния тарана открыл огонь по самолёту с командиром эскадрильи. В последний момент, уже увидев широко раскрытые глаза англичанина, взял ручку управления на себя и буквально «перепрыгнул» через самолёт. Ушёл вправо. Подбитый «Харрикейн» рухнул в штопор. На фоне сереющего неба белым пятном прорисовался купол парашюта, а британцы заметались, как бараны, потерявшие пастуха, став лёгкой добычей для нас с Гансом.
Один из «Харрикейнов», который мы уделали в хлам, не рухнул вниз, как остальные, а почему-то стал планировать по плавной глиссаде к земле. Я нагнал его и понял, в чем дело. В разбитой кабине сидел мёртвый пилот, совсем пацан, тощий, нескладный - он не успел выпрыгнуть. У меня ком застрял в горле.
А поначалу в теле немецкого лётчика я ощущал себя, как на авиатренажёре. Вроде бы всё абсолютно реалистично, но вот закончится очередной тренировочный полёт, сниму шлем виртуальной реальности, и окажусь в привычной обстановке - в нашем гулком зале со стенами, выкрашенными грязно-голубой краской, сильной выцветшей от времени. Выйду на свежий воздух, а там на бетонных плитах выстроились гордо в ряд серо-голубые МиГи.
Порой я сажал истребитель, открывал фонарь кабины и первые пару секунд видел ангары нашей базы, высокую башню с антенной, диспетчерскую вышку, словно акварельными мазками прорисованный на горизонте лес. И казалось подбежит ко мне старший техник Борисенко, подставит лестницу, спросит как дела. И на душе становилось так тепло, уютно - кошмар закончился.
Но нет, пелена спадала с глаз и вновь я обнаруживал с горечью лишь «мессеры», закрытые маскировочной сеткой. И хотелось выть от тоски, или спрыгнуть со скалы залива Мон-Сен-Мишель и утопиться.
Иногда мелькала мысль, а не сдаться ли мне британцам? Перегнать туда свой мессер последней модификации. Но нет, это было бы нечестно в первую очередь по отношению к человеку, в чьём теле находилось моё сознание. Я не имел морального права вот так спускать в унитаз всё то, чего добился Генрих, предавать память о нём.