— А где же ты научился говорить по-русски?
— Мы до деревня Вожгурезь в русской деревня жили. Я с ребятами на улице говорил только по-ихнему, по-русски, значит. А дома — наоборот, по-своему. Мама не раз сказывала: кто родной язык забывает, тот и родной народ забывает.
— Умная женщина была у тебя мама.
— Очень умный и очень красивый, туж визьмо но чебер, по-удмуртски.
— Туш чебер? — повторил Студент.
Гирыш весело поправил его:
— Туш — вот борода, который у тебя растет. А туж — очень.
Они оба тихонько рассмеялись.
— Я тебе, агай, не все сказал, что тогда запомнил. Тогда вместе с отцом еще и друга его заарестовали — Вострикова, Фокей агая. Отец председатель комбеда, а Фокей агай — его помощник. Из тюрьмы он один живой вернулся, люди сказывал, будто сбежал. Он с матерью обо всем разговаривал, наверно, я не слышал…
…А Фокею Вострикову действительно было о чем рассказать.
В тюремную камеру одного за другим вталкивали все новых и новых людей. Среди них Игнатий, отец Гирыша, с удивлением узнал начальника городской милиции Александра Бабушкина. Он хотел было подойти к нему, но того перехватил мордастый парень, спрыгнувший с верхних нар.
— Вот ведь, гражданин начальничек, как в жизни бывает. Не так давно ты со мной в кошки-мышки играл, сам был кошкой, а я — мышкой. Теперь, смотрю, мы оба — мышки. А? Вот и говорят, гора с горой не сходятся, а человек с человеком…
— Это ты-то человек?! — не счел нужным сдерживаться Бабушкин. — Тебе не раз давали возможность стать человеком, а ты вот снова за грабеж срок схлопотал.
— А кто меня сюда упрятал, не ты ли?
— Я. Таким бандитам, как ты, нет места на свободе.
— Мне нет места?! — уголовник скрюченными пальцами потянулся к горлу Бабушкина. Игнатий, сжав кулаки, встал между ними. Уголовник, не ждавший такого решительного отпора, попятился и уже примирительно буркнул:
— Зачем нам ссориться? Одну баланду хлебать…
Игнатий встретился взглядом с Бабушкиным, и они примостились на краешке нар.
— Как это все случилось, товарищ Бабушкин?
— Не знаю, Фролов, не знаю… Сам голову ломаю, пытаюсь разобраться. Знаю одно — не надолго они верх взяли, а вот для нас с тобой, возможно, и до последнего часа жизни.
Дверь в камеру отворилась, но никого не втолкнули. В проеме стоял щеголеватый поручик:
— Фролов, на допрос!
Игнатий протолкался к двери, а когда вышел в длинный коридор, узнал поручика. Это был тот самый человек, который вместе с Рогожниковым арестовывал его и Фокея.
— Узнаешь? — спросил поручик, когда ввел Игнатия в небольшой кабинет и закрыл дверь на ключ.
— Узнаю ночного гостя, — признался Фролов.
— Я тебе не гость, запомни, а хозяин, — поправил поручик. — Я — правнук купца Рогожникова. Слыхал про такого?
— Как не слыхать…
— Его повесили по доносу крепостного мужика, твоего прадеда. Так что я, как видишь, наследник всех владений, принадлежавших моему прадеду, потом — деду и отцу. И у меня к тебе особый счет. Вот я и отвечаю теперь на твой вопрос, что ты задавал при аресте — «куда? за что?» Видишь, как обернулось?
— Выходит, Илюш Рогожников — прямая родня тебе?
— Не о нем речь. Я сохраню тебе жизнь, если ты отречешься от большевиков и скажешь, где упрятано реквизированное зерно.
Игнатий Фролов давно приготовился к самому худшему исходу ареста еще там, в Вожгурезе. Он молчал, не отвечал на предложение Рогожникова, вел безмолвный разговор сам с собою, со своей совестью: «Правильно ли я жил? Не жалел ли сил для народного дела? Нет, не жалел. И на гражданской за власть Советов сражался и теперь готов умереть за Советскую власть».
— Ну, как, что надумал? — нетерпеливо спросил поручик.
— Этому не бывать, — твердо ответил Фролов.
— На что надеешься? — усмехнулся офицер.
— На скорую победу.
— На какую это победу? На чью?
— На нашу победу над вами, поручик.
Тот подошел к карте России и ткнул пальцем в небольшой кружок, начерченный красным карандашом: