Первый муж Лизаветы был оригиналом: амбар построил не во дворе, а за его пределами, в огороде. В общем, не так, как принято у всех. Словно предчувствовал старик, с кем после него разделит мягкое ложе его супружница, для каких тайных целей будет «сварганена» мастерская...
Не прошел и год, а по всему порядку пошла слава: Лизке-то губастой достался не мужик, а клад, не руки у него, а золото. Хочешь — ведро починит, лейке оторванный сосок приделает, а хочешь — новую мотыгу смастерит, и паять может, и лудить... И все это задарма, то есть сам цену не назначает, денег не просит. Ну, конечно, люди не без понятия, соображают, какой резон возиться человеку с чужими жестянками бесплатно, и там, где работы на полтинник, рублевку сунут, где на рублевку — трешницу.
— Возьми, Васильич, не обижай.
Ну, возьмет, а только не утерпит, скажет:
— Напрасно ты это, соседушка, право слово, напрасно. Я ведь чего слесарничаю, столярничаю? Чтобы от безделья не томиться. День на заводе, а два дома, вон сколько свободного времени. Куда его девать? К рыбалке не приучен, заглядывать на дно бутылки тоже не по мне...
Слава — шутка своенравная и капризная. Если ее нет, то уж нет, а есть — нарастает, будто снежный ком. Вскоре о Курасове заговорили и как о семьянине, достойном всяческой похвалы. Выдал он падчерицу замуж и, по самым скромным подсчетам гостей, свадьба обошлась ему тысяч в пять. А этих гостей пригласил около сотни, столы накрыл — не во всяком ресторане такое увидишь. Ешь что хочешь, пей сколько хочешь. Трое суток без передышки гуляли. На что уж Лизавета дочь родную выдавала, а не удержалась, попрекнула:
— Энтак ить совсем разоримся, Васенька.
Он лишь тугой бровью повел.
— Не твоя забота, женушка. — Кивнул на Петьку, который еще совсем недавно без штанов ходил. — Доживет до женитьбы, и ему справим не хуже. Даже лучше справим! — После долгого молчания добавил внушительно, выделяя в отдельности каждое слово: — Время от времени полезно пускать людям пыль в глаза. Усекла?
— Чего уж не усечь. Но неужто и на работе стараешься из-за энтой... из-за пыли?
— А ты как думаешь? — вопросом на вопрос ответил Курасов и тут же постарался замять щекотливый разговор.
Да, работал он для «пыли», однако, кроме него самого, об этом никто не знал. А не зная и, не догадываясь, что перед ними оборотень, товарищи по цеху принимали за чистую монету все то, что он говорил, делал, оказывали ему все большее доверие, уважение, почет. Пришла пора, и его удостоили высокого звания — звания ударника труда.
«Ну, — ликовал Курасов, — точка, можно начинать!»
Не начинал, медлил. Снова и снова прикидывал, рассчитывал, уточнял. Не щадя силы, времени, продолжал укрепляться в общественном мнении. И вот сегодня на доске Почета цеха появилась еще одна фотография. Под ней подпись: «Дежурный слесарь-сантехник В. В. Курасов».
Теперь все, вбит последний гвоздь!
...Лизавета, сладко похрапывая, видела, наверное, уже не первый сон, а Курасов все сидел за столом, положив на него тяжелые, крепко стиснутые кулаки. Наконец, приняв окончательное решение — начинать, разжал онемевшие пальцы. Тонкие, закорюченные, при блеклом свете луны (электричество было давно выключено.) они напоминали когти того самого зверя, от которого Курасов получил свою кличку.
Рысь выходит на охоту
На подготовку к последнему и, как он сам определил, решительному выходу на грабительскую тропу Курасов затратил семь лет. И все эти семь лет ему не давали покоя два вопроса. Первый: что должен стать основным объектом предстоящих воровских операций; из кого сколотить немногочисленную, в три-четыре человека, группу, но крепкую, надежную, на которую мог бы положиться, как на самого себя. После долгих бессонных ночей решил: карманы и частные квартиры исключить полностью. Люди поумнели, даже самая последняя базарная торговка дневную выручку теперь не в чулок сует, не в кубышке глиняной прячет, а норовит положить на сберегательную книжку. С квартирами тоже морока, дома стали строить — в одном запросто разместится целая деревня. Сумей-ка из такого дома незаметно вынести пару, скажем, чемоданов. Дудки! А вот если шуровать по сейфам не очень больших учреждений, где охрана не столь строгая, руки погреть можно.
Сложнее было со вторым вопросом.
Сначала Курасов прощупал своего сменщика — человека желчного, всегда и всем недовольного, ради бутылки, кажется, готового собственную душу черту заложить. Преподнес ему сто граммов с прицепом(алкоголику больше и не надо), как бы между прочим сказал:
— Вчера, брат Федя, занятную заметку в газете прочитал. Один... парень в районном банке сейф взломал...
— ?
— ...а в нем десяток пачек денег.
— Ну и чего?
— Забрал, конечно.
— Я не о том, Васильич. Чего, говорю, тому взломщику-то?
— А-а... Известное дело, дали срок.
— Срок, срок... — Федор икнул, матюкнулся, заметно и сразу протрезвел. — Я бы такую сволоту бессрочно, к стенке! Чтобы другим было неповадно. Потому как на чужой каравай рот не разевай...
Потом подобное же зондирование, лишь с различными вариациями, Курасов провел бессчетное количество раз и в конце концов нашел того, кого хотел. Им оказался некто Виктор Ковалев, двадцати пяти лет от роду, нигде не работавший. Встретил Ковалева Курасов на кочующем (определенного места в городе у него не было, мотался из одного района в другой) птичьем рынке у бывшего Цыганского базара.
Ковалеву, страстному голубятнику, до коликов в животе понравился турман. Необыкновенного изящества и расцветки, а денег на покупку не хватало. У него было семнадцать рублей, хозяин же турмана запросил четвертную и не уступал ни копейки.
— Хочешь, — уговаривал Ковалев, — рубашку впридачу кину, только два раза стиранная, слышь? Тускли сниму, еще почти целенькие, слышь? Ну, жмот! Ну, барыга! Слышь, что ли?
Ни в какую!
— Охота тебе унижаться, приятель? — вмешался в разговор Курасов. — Знаю я этих типов, они за гривенник задушатся. — Неожиданно поинтересовался. — Где живешь-то?
— На Ветлянской. А что?
— Да так. Я на Кабельной. Ка-бель-на-я. Запомнишь? — Курасов вынул из внутреннего кармана пиджака бумажник, отсчитал восемь рублей. — Держи. Разбогатеешь — вернешь.
— А ежели обману?
— Меня?
Они встретились взглядами. Из глаз в глаза будто ударил электрический заряд. И оба мгновенно поняли: свои! Но Ковалев интуитивно почувствовал и другое — неизмеримое превосходство над собой Курасова. Потому проговорил совершенно изменившимся тоном:
— Это я нарочно, чтобы рисануться. А сармак ... Конечно же, как только будут, принесу.
Курасов еле приметно усмехнулся:
— О чем и разговор. Ты ведь не какой-то паршивый баклан.
И опять скрестились их взгляды. И опять в глаза из глаз — электрические искры. И хотя по-прежнему молчаливое, но полное признание: свои, свои!
Ковалев пришел в конце недели. Курасов сразу же увел его в слесарку, прихватив с собой поллитровку «Московской». Спустя некоторое время еще одну такую посудину принес позванный Лизаветой сорокапятилетний деверь Иван. Тертый-перетертый калач (первый раз, в 1959-м, народный суд Бауманского района Москвы лишил его свободы сроком на один год, последний раз, в 1971-м, народный суд Волжского района Куйбышева — на четыре года, а всего имел пять судимостей), Иван был в полном курсе всех задумок старшего брата.
Кончалось лето. Днем еще бывало тепло и солнечно, а по ночам уже чувствовалось прохладное дыхание приближающейся осени, часто накрапывал дождь. Таким вот хмурым да пасмурным выдался и вечер в ночь на двадцать второе августа. По низкому небу, извиваясь змеиными клубками, плыли тяжело набухшие тучи, протяжно и тоскливо завывал холодный ветер.
— Лучшей погодки не придумаешь, — удовлетворенно заметил Курасов.
Он сидел на верстаке, обитом нержавеющей жестью, в своей слесарке. По правую руку от него — Иван, по левую — житель села Черноречье, что километрах в шести-семи от Куйбышева, Александр Гайданов, завербованный Курасовым в свою шайку почти одновременно с Ковалевым.
— Погода, говорю, самый раз. Сейчас тронемся. Но прежде... — Умышленно не договорив фразу, Курасов пружинисто спрыгнул с верстака и на то самое место, где только что сидел, положил обрез из охотничьего ружья шестнадцатого калибра, рядом — два лоснящихся патрона. — Тебя это, Ваня, — предупредил брата, — не касается. А ты, Саня, погляди, пощупай.