— Не встречался, значит?
— Нет,— она оживилась даже.— Сознаюсь перед вами: в ту осень, когда Афанасий явился
сюда, я шибко перепугалась, потому что мои именины должны были наступить и Геннадий с
женой обещался в гости приехать.
— И приезжал?
— Приезжал. Ребятишек, правда, с собой не привезли. У сватьи в Березовске оставили. А
сами гостили целую неделю.
— А в Свердловске они могли с Мельником встретиться?
— Что вы! Геннадий если бы и увидел его, то не остановился бы. Не любит он его.
— Вы говорили сыну, что приезжал Мельник?
— Бог с вами! Ни полслова! Он бы мне не простил этого.
— Когда у вас день рождения-то?
— Двенадцатого ноября.
— А Мельник приезжал?
— Перед праздником близко.
— А сын, насколько я понимаю, очевидно, уехал числа двадцатого?
— Раньше — поправила она.— Приехали они сразу после праздников, дня за два до
именин. А уехали на третий или четвертый день после. Выходит, числа пятнадцатого-
шестнадцатого.
Василий Тихонович знал, что на шадринском рынке Афанасий Мельник задерживался
пятого ноября.
— Вы уверены, что ваш Геннадий не встречался с Мельником?
— Если бы он хоть узнал о его приезде, то все равно выговорил бы мне,— ответила она
убежденно.— Не сдержался бы, припомнил старое. Ненавидит он его... Да и откуда ему было
знать?
Откровенность Анны Печеркиной не вызывала у Саломахина сомнений. Но где-то в душе
он уже решил, что между ее сыном и Мельником была какая-то связь,
Прояснить все мог только Шадринск.
21
Из Шадринска Саломахин связался по телефону с Суетиным. Моисеенко из Молдавии еще
не вернулся,
— В дороге,— сообщил Суетин.— Ждем завтра.
Подробно рассказав о встрече с Анной Печеркиной, Саломахин предупредил:
— Задержусь еще дня на два. Позвоню потом.
...После десяти утра Василий Тихонович постучался в квартиру Клавдии Коляскиной —
той самой знакомой Анны Печеркиной, к которой четыре года назад должен был заехать
Афанасий Мельник.
Дверь долго не открывалась. Наконец, неприветливо осведомившись, кто пришел, в двери
показалась заспанная с неприбранными волосами женщина. Не взглянув на Саломахина,
повернула обратно, бросив через плечо:
— Проходите.
Комната Коляскиной лучше всего говорила о хозяйке. На столе, придвинутом к окну,
стояли две пустые бутылки из-под водки, валялся остаток буханки хлеба, в мелкой тарелке,
засыпанные окурками, лежали кильки. Грязный пол и кое-как закинутая одеялом постель не
первой свежести дополняли картину.
Хозяйка, пытаясь на ходу навести порядок, с неестественной веселостью объясняла:
— Подружка вчера зашла, решили вдовью тоску разогнать, согрешили с водкой.
Извиняйте... Жизнь такая, каждый день одни заботы, а радости никакой... По какому делу мною
интересуетесь?
Василий Тихонович уже довольно долго стоял у двери, а хлопотливая хозяйка, изредка
бросая на него любопытные взгляды, летала по комнате то с тряпкой, то с веником. Скоро стол
оказался чистым, сор с пола исчез, кровать прибралась. Коляскина, одним движением повязав
платок, опустилась на стул и показала Саломахину напротив.
— Что же стоите? Садитесь.
Саломахин сел. Хозяйка не вызывала у него симпатии. Но, прежде чем приступить к делу,
поинтересовался:
— Не работаете сегодня?
— И вчера — тоже,— весело махнула она рукой.— Уволилась недавно, а новую работу
еще не подыскала. И торопиться неохота. Кое-как перебиваюсь...
— Что ж так? Годы ваши как будто небольшие...
— А что толку-то? Хоть и небольшие, а жизнь все одно ушла, как вода сквозь сито.
Грустные слова Клавдия выпаливала с той же неестественной веселостыо, с которой
встретила Саломахина.
Но он говорил с нею просто, дружелюбно, стремясь расположить ее к себе:
— Клавдия Поликарповна. Так, кажется?
— Поликарповна, Поликарповна,—подтвердила она с удовольствием.
— Вы не припомните? Несколько лет назад к вам заезжал один человек — Афанасий
Мельник. Останавливался у вас.
Неестественная веселость Клавдии моментально сменилась глубокой задумчивостью.
— Когда, говорите, заезжал?
— Четыре года назад?
— Не припомню,— ответила тотчас и снова с бойкой откровенностью: — Чего скрывать,
люди у меня разные бывают, и нередко. Одна живу — гостям мешать некому. А Мельника не
припомню. Откуда он?
— Из Молдавии.
— Откудова?!
— Молдаванин. А заезжал от Анны Никифоровны Печеркиной. Негде ему было
остановиться в Шадринске.
— А! —догадалась она. —Хромой, что ли?
— Хромой.
— Вспомнила,— успокоилась она. И словоохотливо начала объяснять: — Приехал
каракуль продавать да и завернул к Анне. Знаю. Бывал он здесь раньше-то, в Кабаньем жил.
Анна-то и прилепила его к себе. Она, как я же, обезмужнела в войну...
— И сколько он жил здесь, у вас?
— Переночевал да уехал в Свердловск.
— В Свердловск?
— Ага. Еще оттуда куда-то собирался за кровельным железом.
— А Геннадия, сына Анны Печеркиной, вы знаете?
— С мальчишек еще. Я же ихняя, деревенская.
— Он был у вас здесь в Шадринске?
— Знамо дело. Геннадий-то с матерью годов восемь не живет. Приезжает к ней реденько, а
сюда заходит, Ко мне все из нашей деревни заезжают.
— В то время, когда у вас ночевал Мельник, Геннадий не навещал вас?
— Много вы сразу спрашиваете, враз и не додуматься
— А вы припомните.
— Нет, вроде бы не появлялся.
— Откуда вам известно, что Мельник привозил каракуль?
— Сам сказывал.
— Торговал он в Шадринске?
— Если по его словам, так — в Свердловске. Правда, я сама видела у него четыре
шкурки...
На вопросы Саломахина Клавдия отвечала почти не задумываясь. Но ответы ее получались
какими-то неопределенными. Саломахин намеренно, хотя и в разной форме, повторял вопросы,
но получал прежние, такие же приблизительные ответы. И только об одном Клавдия говорила
твердо: Мельник ночевал ночь или две, а потом уехал в Свердловск.
Василий Тихонович понял, что разговор с Коляскиной дальше продолжать бессмысленно.
Поэтому, вручив ей повестку с обязательством явиться утром в отдел милиции, распрощался.
...До конца дня сотрудники местного уголовного розыска помогли Саломахину
познакомиться с жизнью Коляскиной поближе.
Клавдия Коляскина двадцатилетней девушкой в 1943 году вышла замуж за инвалида,
выписавшегося из Шадринского госпиталя. Ее муж еще в госпитале узнал, что его родные на
Украине погибли во время оккупации. Возвращаться домой не захотел. Решил строить жизнь на
новом месте. Однако через год ранение в грудь вызвало серьезные осложнения, муж Коляскиной
тяжело заболел и вскоре умер.
Сначала молодую бездетную вдову затянул безысходный круг обездоленных войной
женщин, чья судьба оказалась несравненно тяжелее. Оставшиеся с ребятишками на руках,
измотанные мужской работой, издерганные постоянными заботами о семье, они в свободные
дни сходились вместе, изливали слезами свое горе и, не умея справиться с тоской иначе,
находили бутылку, а потом пели песни о навсегда погубленной жизни. И если для других не
оставалось никакого утешительного выхода, Клавдия уронила однажды свою пьяную голову на
случайное мужское плечо:
— Однова живем!..
Первый стыд прошел. Последние годы Клавдию Коляскину. уже знали многие. Она не
удерживалась подолгу на одной работе. Независимая, общительная и нервная, она тяготилась
любыми обязанностями. Да и по душе ей был другой образ жизни. Еще не утратившая красоты,
демонстративно не признающая никаких условностей, она вызывала симпатии мужчин
мимоходом, по первой своей прихоти. Вечерами в ее квартире на столе появлялись вино и