— Нет! — обрадовался Елисеев. — С Колуповым будет легче.
А Борис, как будто между прочим, передал еще одну новость, от которой по спине Андрея пробежали мурашки:
— Гринбаум наводил о вас справки. Готовьтесь к визиту. Ни пуха ни пера!
У колодца Борис попил воды из ведра и, вытерев губы и подбородок рукавом френча, твердой походкой зашагал по длинной красивой аллее, обрамленной толстыми, ноздреватыми стволами древних лип.
Елисеева привели в самый крайний дом по улице Школьной. Его хозяин до Октябрьской революции был владельцем лесопилки, но затем, видимо, примирился с участью, уготованной ему судьбой, и безропотно отдал лесопилку народной власти, а сам попросился работать на ней механиком. О его прошлом никто не вспоминал — не было на то причин. Живет себе человек тихо, мирно, не злобствует. Дочь выдал за уважаемого всеми человека, который вырос до майора Красной Армии. Но как только в Локте появились немцы, у механика ретиво заиграло чувство «хозяина», и он первым делом постарался прибрать к своим рукам лесопилку, разумеется, с разрешения оккупантов. А для этого надо было служить им. Словно сглаживая перед ними свою вину, он отдает свой дом вместе с дочерью представителю «нового порядка». Гринбаум жил с нею в одной половине, а остальную часть, не считая маленькой комнатки, где приютился владелец лесопилки, приспособил под свой рабочий кабинет, кабинет шефа «Виддера».
Сюда и пригласили Елисеева.
За столом, в старомодном кресле с высокой спинкой, восседал немецкий капитан, упитанный, наигранно бодрый. Лицо у него круглое, белое, с румянцем. Белые, с желтым оттенком, волосы до блеска смазаны бриолином. На вид ему можно было дать не больше тридцати лет.
Это был зондерфюрер Гринбаум.
Справа от него, касаясь угла стола волосатыми руками, уселся плотный человек лет пятидесяти. Большую лоснящуюся лысину недружно обступили абсолютно седые, коротко остриженные волосы. Глядя на важно оттопыренную нижнюю губу, на самодовольное выражение, броско написанное на лице, можно было подумать, что он здесь преважная шишка, хотя на нем китель с погонами обер-лейтенанта.
Это был Шестаков.
А слева от Гринбаума, отодвинувшись от стола метра на два, сидел Борис. Сегодня он одет в парадный френч с погонами фельдфебеля.
На столе лежала тонкая папка, а на ней играли пальцы Гринбаума.
— Садитесь, пожалуйста, господин Елисеев, — баритоном сказал зондерфюрер, кивнув на стул напротив стола.
Елисеев присел несмело — явно волновался. Упруго опустил кисти на колени, вперил в них глаза. Но тут же, поняв неловкость этого положения, удобнее уперся в спинку стула, поднял взгляд повыше. Он не смотрел прямо на Гринбаума, но хорошо видел его.
Зондерфюрер откровенно рассматривал Елисеева.
— Итак, вы решили сотрудничать с нами для пользы германской армии? — неторопливо, со снисходительной улыбкой начал Гринбаум. Русским он владел довольно сносно, хотя акцент его выдавал.
— Да, господин зондерфюрер, — Елисеев встал.
— Похвально, — кивнул Гринбаум. — Ничего, сидите… Но, насколько мне известно, вы сначала упрямились. Почему все же согласились?
Елисееву вспомнилось предупреждение Бориса: «Отлично маскирует свои мысли. Нередко его безобидный вопрос бывает весьма каверзным». Утверждать сейчас о том, что за время допросов перековалось убеждение, — по меньшей мере, неосмотрительно.
— А что мне оставалось делать? — пожал плечами Елисеев.
Белое лицо Гринбаума, казалось, излучало само благодушие.
— Значит, разум взял верх? — сказал он таким тоном, словно этот вывод вытекал сам собою.
— Скорее, сила обстоятельств, — осторожно возразил Елисеев.
— Недурно, господин Елисеев, — Гринбаум обвел сидящих очаровательным взглядом, философски заметил: — Верно, силе никто не может противостоять. Как это у нас поется? — Растягивая слова, промурлыкал:
Где-то совсем недалеко рассыпалась автоматная очередь. Гринбаум притих, настороженно вытянул шею. Стрельба прекратилась. Но она, видимо, возвратила зондерфюрера к действительности.
— Вы поступили вполне благоразумно, господин Елисеев, дав согласие сотрудничать с нами. Вас ждет щедрое вознаграждение. Надеюсь, вы оправдаете наше доверие?
— Постараюсь, господин зондерфюрер.
В разговор бесцеремонно вмешался Шестаков: