Сидел и смотрел на меня так, как будто хотел сожрать вместе с мясом — или вместо него. Сожрать или сжечь — как и раньше.
Как в тот самый первый раз, когда он посмотрел так на меня.
Как в тот день, когда моя жизнь прошла очередную точку невозврата.
Точку, устланную белым ковром.
Пять лет назад и спустя сорок одну успешно поданную чашку кофе я споткнулась об этот взгляд, выжегший на моем теле физически ощутимое клеймо, от которого я, похоже, не избавилась до сих пор, и полетела вперед, прямо на драгоценнейший и пушистый белый ковер, вместе со своей косой, полыхнувшими щеками и кофе, который приготовила для генерального директора и его заместителя.
Об этом ковре ходили легенды.
Шептались, что его Веринскому подарил шейх. И он сделан из шерсти самых высокогорных и чистых баранов, которые только существуют на планете. Еще шептались, что ковер стоил целое состояние и был для владельца «Волны» символом истинного богатства, которое всегда необъятно, не запятнано и угрожающе прекрасно.
Еще поговаривали, что это какая-то адская психологическая закавыка, с помощью которой Михаил Андреевич проверял всех приходящих к нему в кабинет Наряду с другими психологическими атаками: он то рычал, то наступал на собеседника, то, наоборот, становился угрожающе-насмешлив или холодно-сладок — о да, у Веринского был тысяча и один способ заставить своего собеседника усомниться в собственном здравом смысле. В том числе это безбрежное белое поле. И многие застывали перед этим монстром, боясь на него ступить; другие же наоборот, без сомнений шагали вперед; кто-то обходил по стенке, пытаясь проявить уважение к чужой собственности — Веринский был известным педантом и чистюлей, об его маниакальных требованиях чистоты во всех смыслах тоже ходили легенды.
И никто не знал, какое поведение «с ковром» самое верное — мужчина не говорил никогда.
Но все были уверены — выводы делал. А сотрудники тщательно проверяли обувь, перед тем, как зайти.
Самое что интересное, что во время собеседования я этот ковер даже не заметила. Только потом с ужасом вспоминала как прошлепала в своих далеко не чистых уличных ботинках. Но на следующий день, когда Нина показывала мне кабинет, никаких следов уже не было. Клининг, убирающий, как правило, по ночам, как в голливудских фильмах, где уборщик с плейером в ушах медленно передвигает свою тележку между офисными конторками и первым становится жертвой супер— злодеев, работал исправно.
Но в дальнейшем я этого монстра избегала, подозревая, что он может или укусить, или засосать в неведомый портал.
И делала это не зря. Потому как коричневые потеки смотрелись на нем отвратительно.
На несколько секунд в кабинете повисла гробовая тишина.
Несколько бесконечных секунд, когда я не могла ни пошевелиться, ни поднять взгляд, а в голове проносились жуткие сцены, как на меня сейчас будут орать и увольнять, а я ведь только-только привыкла к новой работе и даже начала более менее справляться со своими обязанностями, и уже мечтала о первой зарплате и о том, на что ее потрачу, и почти перестала бояться Веринского, а тут всего один его взгляд, вынесший напрочь мой мозг и чувство самосохранения.
И вдруг раздался смех. И довольно громкий.
Ну, Артем, ну сволочь и…
Я задрала голову, чувствуя, как накатывает злость, и так и замерла, неверяще глядя на Веринского.
Смеялся не Артем. Тот, наоборот, выглядел непонятно разозленным, будто я своим падением как-то задела его персонально. Смеялся мой Великий И Ужасный начальник. Я и улыбки то его не видела никогда, а тут — заливистый, искренний хохот. И лучики морщинок вокруг заблестевших глаз, и загорелая шея, и белоснежные зубы…
Я замерла, как зачарованная, не замечая того, что стою на коленях на полу, а пролившийся кофе не только окончательно впитался в глубокий ворс, но и испачкал мне светло-серую юбку.
И только потом опомнилась.
Чувствуя, как горят уши и щеки, а в глазах появляются непрошеные слезы, принялась собирать все снова на поднос, промакивать белоснежными тканевыми салфетками, извиняться, одергивать юбку, обещать немедленно прислать уборщицу — и все это одновременно.
Только не увольняй. Только не увольняй…
— Успокойся, — голос Веринского был сух, но в нем проскальзывали нотки удовольствия — я уже научилась различать самые нюансы его поведения и эмоций, будто с каждым днем настраивалась на него, как музыкальный инструмент. Различать, если он вообще хотел показать что-то. — Ничего страшного не произошло. Это всего лишь ковер.