— Прости, правда не знаю.
— Мотай на свой дагестанский ус: никак. А почему? Что это слово обозначает? Кончил я дело с романом. Порвал! У писателя Н. В. Гоголя, с которым себя, боже упаси, не равняю, имелся в петербургской его квартире камин. Николай свет Васильевич уселся в кресло, тихонечко так заплакал и стал свою рукопись предавать понемногу сожжению. А у меня камина нет. И костра не могу запалить — в общежитии костры не предусмотрены. Так я свой роман, которому два года жизни отдал, нынешним утром долго рвал, трудно. Страниц по тридцать. И хотел я, брат ты мой, выкинуть все это в окошко. Тогда… Тогда подымается супруга моя Анастасия Ивановна поперек моего пути и во-от подобным манером загораживает окошко руками…
Показывая, как загородила ему путь жена, Савва опрокинул бутылку с вином. На счастье, в ней почти ничего не оставалось, книги мои не намокли. Однако он, по свойственной ему сибирской чистоплотности, кинулся вытирать стол рукавом. А я не удержался, прыснул хохотом…
Савва резко повернулся, взгляд его был странен, рот скривился, запрыгали губы:
— Ты… ты, брат, надо мной смеешься? Именуешь себя писателем и… и надо мной смеешься!
Мне и раньше случалось видеть, как пьяные из пустяков делают драму, размазывая по лицу слезы. Но Савва Ярых…
Что стало с Саввой? Сорок лет человеку. Был каменщиком, бетонщиком, верхолазом, ставил высоковольтные мачты — тянул электропередачу на строительстве Братской ГЭС, замерзал в тайге, переплывал бурную Ангару. Он не сам себя расхваливал, о нем я слышал от многих. В моем представлении человек этот был образцом мужества и непреклонной силы. Три года назад Ярых напечатал свой первый рассказ. Критика подхватила, расхвалила. Потом родилась повесть «Идолище». Кто ее не читал? Сильные, громкие люди, комсомольцы пятидесятых годов жили в повести добрыми гигантами, шагающими через стремнины и горы… Узнав, что тот самый С. Ярых, книгу которого я сверх всякой программы читал вслух десятиклассникам Кубачи, будет вместе со мной на Высших курсах в Москве, я ждал увидеть великана, спокойного, здорового… без нервов. Он таким и оказался — настоящим великаном, но что касается нервов…
Да нет, ничего такого особого до этого дня за Саввой я не замечал. Правда, спорить он спокойно не умел. Если на семинаре сокурсники осмеливались критиковать его рассказ, мог разораться или выйти, хлопнув дверью. Как-то в ресторане Дома литераторов всем нам надоел сидевший за соседним столиком громогласный хвастливый поэт. Савва поднял его вместе со стулом и вынес в коридор. Вот тогда-то мы от него впервые и услышали:
— Нервы что-то стали у меня пошаливать. Не выдержу, право, не выдержу этой пытки.
— Какой пытки, Савва? — пристали мы к нему с расспросами. — Подумаешь, Заушатов разговорился. Ты ж ему морду не набил, значит, никаких нервов у тебя нет…
Месяца два назад Савва упросил жену свою Настю приехать из Иркутска. И она приехала… Милая, спокойная, ласковая. Очень она хорошо действовала на мужа.
— Да не пиши ты, Саввушка, брось! — говорила она. — Жили без твоего писательства и дальше проживем!
И они вместе смеялись. Тем из нас, кто подобное слышал, тоже смеяться не возбранялось. А сегодня, услышав мой смех, Савва поднялся на меня медведем:
— Ну погоди!
Я думал, разорвет. Нет, он тут же сник. Плечи затряслись.
— Успокойся, прошу тебя…
— Видел бы ты сегодня, как она против меня: «Не смей!» Это значит, чтобы не швырял в окно. Я думал — роман хочет спасти… Она штрафа, скандала убоялась. Комендант будет преследовать за то, что мусорим во дворе. Чем? Ты хоть понимаешь, Магомед? Романом. Моим… «Давай, — говорит, — в мусоропровод снесу». Роман мой не в камин — в мусоропровод!
— С ума сошла! — схватился я и побежал к двери.
— Стоп, Кавказ, не бегай. Дело это конченое, — Савва поймал меня за рубашку, — не мешайся.