— Но ведь вам же нельзя работать, нельзя подыматься с постели… Доктор сказал…
— У доктора такая должность. Обязан говорить. Молодых прощают, а старики… стариков только смерть может оправдать. А не работать я не могу, провалить дело не могу. Хитрец наш директор… (Ты ведь знаешь, что и сам он старый мастер.) Потому-то и разрешил твоему мужу делать обе вещи, что знает: Бахмуд не подведет — или из сына выжмет работу, или сам, хоть через силу, но обязательно сделает. А сейчас, вот видишь, ночь…
— Значит, и у вас?.. — спросила я и услышала, как дрожит мой голос. — Значит, и у вас вдохновение?
— Нет, у меня долг… Но не будем говорить о таких скучных вещах, как долг. Скажи лучше, ты хоть сколько-нибудь мне доверяешь? Я — молчаливый, никому и ничего до времени не скажу. Если доверяешь, если хоть немножко любишь, покажи мне свои рисунки. Те, что ты сделала на кладбище в Кара-Корейше.
— Я ничего не делала, никаких рисунков.
— Не бойся, девочка. В твои дела я не собираюсь вмешиваться, жду от тебя помощи. Я давно собирался пойти туда, в Кара-Корейш. Ждал весны. Есть там один древний памятник, наполовину ушедший в землю. Давно его помню. А когда начал зимой подумывать о своей сахарнице для выставки, отправился туда, но все было завалено снегом. Тот памятник, тот камень… на нем орнамент пятнадцатого века. Зимой я копался, копался в снегу, но не нашел. А мне бы хотелось… Ты понимаешь, Мадина, когда работаешь для выставки, для такой важной, хочется сделать что-нибудь необычайное…
— Новое! — подхватила я.
— Новое не всегда новое. Ах, как бы мне хотелось то старое, что есть на средневековом камне, сделать новым! В благодарность нашим предкам — тем, от которых пошел наш промысел, наш хлеб.
Я побежала и принесла свой альбомчик.
— Хартум спит? — спросил Бахмуд. — Его голос так похож на голос матери: оба храпят одинаково.
— Спит, — сказала я и протянула Бахмуду свой альбомчик. Рука моя так сильно дрожала, что я его уронила.
— Спокойнее, дочка! — сказал Бахмуд.
Он меня назвал дочкой!
А потом он хвалил мои рисунки и нашел, нашел среди них!.. Да, он обнаружил среди них тот самый старинный орнамент со средневекового камня! Мне ведь и самой эта насечка показалась своеобразной и ничуть не похожей на современный кубачинский орнамент. Папа обратил мое внимание на то, в чем сходство. Найдя сходство, он радовался, как мальчик, и, кажется, готов был заплясать, но все время говорил: «Тише, тише, доченька!» А потом, вроде бы между прочим, он попросил меня показать медные пластинки — те, на которых я практиковалась. Когда я стала отрицать — он посмотрел на мою забинтованную руку, подмигнул и погладил по плечу: «Иди, иди — принеси. Только не шуми. Пусть все спят. А у нас с тобой вдохновение. Ведь так? Я не ошибся?»
Это была самая счастливая ночь во всей моей жизни.
ХАРТУМ
Вчера я день потерял… Все готово, могу отливать своего голубя, уже и серебро получил. Вчера была пятница, не люблю пятницу. А может быть, я себя не люблю по пятницам? Но не все, не все было плохо. Встретился мне секретарь нашего комсомольского бюро монтировщик Али, стал мне напоминать о сроках, привел в пример Каймараса:
— Через два дня Каймарас сдаст свой поднос шлифовальщицам. Правду говоря, наши ребята больше верили в твою победу, делали на тебя ставку. Как так получается, а? Все говорят, что Хартум талантливый, а ты третью неделю валандаешься с моделью. Скоро срок, тебе ведь надо еще и гравировать, и накладывать эмаль, филигрань, чернь. Вот если бы ты, как тогда со стаканчиком, поручил часть работы товарищам!.. Это ведь не лишает тебя авторства.
— Что ты понимаешь в авторстве! — сказал я и невольно похлопал Али по плечу.
— Хочешь сказать, что не имею права судить о твоем ремесле…
— О ремесле может судить каждый, но только художник поймет художника. Ты говоришь, долго работаю над моделью. Я мог бы ее сделать за два дня. Знаешь, сколько моделей этого проклятого голубя я уже выбросил! Начинал и бросал. Это называется — муки творчества. Без них никто еще не создавал ничего достойного подлинного искусства, высокого искусства…
— Но ты дал обещание…
Расставшись с Али, я неудержимо захотел встретиться с друзьями, посидеть за столом, выпить вина, поболтать о чем-нибудь постороннем. Оставаться одному мне было почта что страшно. Перед Али я распустил хвост, но в душе у меня праздника не было. Конечно, я кривил душой — даже самому себе не хотел признаться, что нахожусь на краю пропасти. Такие выставки бывают раз в десятилетие. Я вытянул счастливый билет, но лишаюсь возможности по нему получить. А доверие людей? Меня все будут ругать, жалеть, презирать… Не хочу, не стану об этом думать! Я сказал и повторяю: голубь мой должен быть настоящим произведением искусства!