Стакан вина совершенно излечил меня от головной боли. «Спасибо тебе, Юсуф. Ты правильно говорил. Промывка мозгов — великое дело! Сегодня я стал другим человеком. Все вижу по-новому. К черту самокритику, колебания и сомнения! Скорей к горну, скорей за работу!»
Выходя из дому, я хотел заглянуть к отцу, справиться о его здоровье, но Мадина сказала, что папа всю ночь не спал.
— Ты же говорила, он храпел.
Прикусив губу, Мадина ужасно покраснела и стала меня целовать.
— Не обращай на меня внимания, Хартум, я сегодня болтаю что попало. — И вдруг, смущаясь, как школьница, прошептала: — Я счастлива… Если б ты знал, Хартум, как я счастлива!
— А что случилось, что переменилось?
— Ой, я потом тебе скажу! Ничего не переменилось. Я переменилась.
— Ты ничего не должна от меня скрывать, это грех!— попытался пошутить я, но что-то во мне свербило. — Уж не видела ли ты вчера Юсуфа-Газетчика? — спросил я.
— Видела утром, а что? — с невинным видом сказала Мадина.
— Может быть, он назвал тебя красавицей?
— Назвал. Но он ведь это всем девушкам говорит и всем женщинам.
Все более раздражаясь и боясь проговориться, я круто повернул и, оставив Мадину в недоумении, быстрым, энергичным шагом пошел к комбинату.
МАДИНА
Эта ночь пролетела, как один час. Сперва Бахмуд похвалил мои рисунки и особенно тот орнамент со старинного памятника. Сказал, что, перенеся большой рисунок на страничку альбома, я не копию сделала, а наново его осмыслила.
— Ты доказала, Мадина, что крупный и как будто грубый орнамент резчиков по камню может жить и на серебре, на предметах небольших и тонких. Ты художник, Мадина. Я не шучу. А теперь рассмотрим твои медные пластинки. Только не сердись, если буду бранить.
И он действительно принялся меня бранить. Но эта брань была, как музыка, от которой за плечами у меня начали расти крылья. Бахмуд придирчиво рассмотрел каждую из десяти моих пластинок.
— Вот на этой пластинке, — сказала я, — тот самый орнамент со старинного камня. Хотела показать Хартуму, но его я боюсь… Один раз он меня высмеял. К вам тоже не решалась идти.
— Бояться не надо никого. Хартум — мальчишка. Разве не видишь, что работать он не умеет?
— Но ведь он талантливый.
— Талант легко загубить. Особенно легко тому, кто надеется на вдохновение. — Бахмуд тяжело вздохнул и, отмахнувшись от какой-то мысли, как от мухи, стал говорить о моей пластинке: — Хорошо, что ты ко мне пришла. Я увидел, что ты талантлива, а чрезмерной скромностью ты могла бы свой талант погубить. Научиться самой нельзя. Человек один не может, он должен опираться на опыт старших. Не восприняв этого опыта, он хватается за что попало. Знание приемов тоже важно. Ты вот тратишь много сил там, где они не нужны. Даже по прорезанному рисунку видно, что сделала ты его неподходящим да еще и тупым резцом. Но зато как хорошо ты распределяешь веточки, как свободно и естественно падают на твоем орнаменте листочки! Простота и легкость — вот признаки дарования. А спешить не надо. Быстрая речка до моря не доходит. Вот тут ты немного поторопилась, конец этой головки вырезан слишком грубо и глубоко. Но самая большая твоя ошибка в том, что, правильно повторив отдельные детали, ты неверно прочитала орнамент.
Впервые я услышала, что орнамент можно читать. Ведь он не книга, в нем нет букв.
— Смотри, — говорил он. — На что похожа эта головка? На кузнечный мех, не так ли?
— Вижу, вижу! — воскликнула я, а Бахмуд нахмурил брови и приложил палец к губам.
— Разбудишь наших храпунов… Так вот, у головки этой именно такое название: «сулка бик», то есть «кузнечный мех». А эта на что похожа?
— На очаговый крюк, — радостно ответила я.
— И та и другая — искони кубачинские головки, их не найдешь нигде. И хоть памятник, с которого ты срисовала, разукрашен каменотесами пятнадцатого века, мы твердо можем сказать, что сделан он руками зирехгеранцев. Помнишь, что древнее название нашего аула Зирехгеран? — Я кивнула, и он продолжал: — Вот эта головка орнамента имеет название «кацала-бик», что значит «голова козла», а эта «мучал-бик» — «кувшин-голова». Всего сразу не расскажешь. Но теперь посмотри на мою сахарницу. Есть на ней и стамбульская головка, и франкская, есть даже — смотри-ка, смотри! — «москав-накиш», — «московский орнамент». Сегодняшняя молодежь думает, что только она ищет новое, только она переступила границы и у других народов находит что-то хорошее. Это мы делали всегда, но не просто заимствовали и впитывали, а стремились и чужое сделать по-своему. Напомни мне, кстати, Мадина, и, если можешь, помоги — надо ответить другу твоего мужа Амиру Ибрагимову. Он прислал мне письмо из Ташкента и просит объяснить, почему блюдо его мы не согласились признать кубачинским. Мне трудно писать, а продиктовать я готов.