Каймарас что-то говорил, я услышал конец фразы:
— …ты и ночью с голубем ложишься? Бедная Мадина!..
Я повернулся и пошел.
— Удивительный человек! — сказал мне вслед рябой школьник — практикант Таил. (Он по утрам приходит в мастерскую, чтобы приглядеться к работе.) — Какой-то особенный!
— Кто? — спросил с насмешкой Каймарас.
Я уже вышел за дверь, но остановился, чтобы послушать.
— Хартум, — ответил голос мальчишки.
— Что видишь ты в нем? — спросил Каймарас.
— Он лучше других… я хотел сказать, интереснее других делает свою работу, но…
— Что ж ты замолчал? Наверно, хотел сказать: «Но ужасный лентяй». Три недели прошло, а Хартум только и успел сделать модель своего голубя.
— Не о том я хотел сказать. Я видел, как он работает?
— А другие, что ли, не видели? Ну и как он работает?
— Иногда, хотя и громко с ним заговоришь, не слышит. Я спросил, почему так. Хартум ответил, что когда сильно увлечешься, можешь не услышать даже крика, раздавшегося рядом с тобой.
— Моя бабушка тоже глуха, — сказал Каймарас, и все расхохотались.
Я скрипнул зубами от злости. Еле удержался, чтобы не вернуться в цех и не накинуться на Каймараса. Куда девалось мое спокойствие? Эти шутки, взаимные уколы, чаще всего незлобивые, — обычное дело среди молодых мастеров. Раньше я умел пропускать их мимо ушей. Что со мной? В последнее время вспыхиваю от каждого пустяка. Сейчас даже руки стали дрожать — так я разозлился.
Войдя в монтировочный цех, я сразу почувствовал сернистый запах черни, едкий дым пропитал здесь даже стены. Но я, покашляв немного, освоился с запахами и стал искать свободный горн.
Монтировщики и литейщики молчаливы, они имеют дело с огнем. Болтать им некогда: чуть перегрел — и вещь пропала. На меня никто особого внимания не обратил. Мне рассеянно кивали, не отрываясь от работы. Тут в длинном светлом цехе рядами стояли горны. На почерневших от копоти табуретках сидели мастера. Между горнами стояли ведра с древесным углем, лежали на верстаках инструменты. Найдя свободный горн, я взял металлический калип-опоку. Это решетчатая коробка, состоящая из двух половинок. Наполнив их литейной землей, я сгладил поверхность линейкой, присыпал угольной пылью и стал формовать. Закончив формовку, я отнес калип в сушильный шкаф и принялся раздувать огонь в горне. Из-под углей посыпались искры, показался дым, который, по мере того как огонь светлел, таял, как туман. Когда вспыхнуло бело-синее пламя, между углями я поставил тигель с кусками серебра и начал с еще большим рвением работать мехами.
— Гори, гори, горн! Ты подобен сердцу: разгоревшись, ты можешь покорить все, сжечь все, как сердце, горящее любовью.
— Гори, гори, горн! Ты подобен сердцу: не будет искр и пламени — не будет и толку от тебя, как и от сердца без любви и огня.
Так приговаривал я, качая жердь мехов.
Вбежал в цех рябой школьник Таил, вырвал из моих рук ремешок, прикрепленный к жерди, и крикнул что есть силы:
— Можно я тебе помогу, Хартум?
— Давай, давай! — крикнул я ему в ответ.
Здесь, в этом шумном цехе, если приходится обращаться друг к другу, мы вынуждены кричать. У монтировщиков выработался навык говорить громко не только в цехе, но даже и дома, подобно соседям нашим сулевкентцам, которые живут на берегу бурливой реки.
Пользуясь тем, что у меня появился помощник, я приподнял щипцами тигель, подправил разгоревшиеся угли и поставил тигель в самый жар. Взяв из сушильного шкафа калип, раскрыв его и вставив стержень, я приготовился к литью. Руки мои больше не дрожали, раздражение улеглось, ловко и уверенно я выхватил из горна тигель — струйка серебра полилась в воронку…