Хватит. Лучше другую книгу напишу — только о Высших курсах. Если, конечно, друзья мои меня не обгонят — найдутся охотники.
…Все оттягиваю рассказ об Амине. Опасаюсь произвести неправильное впечатление, иначе говоря — наврать.
Так вот… Часов в двенадцать дня, может, чуть позже я услышал стук. Непривычно тихий. Мои сокурсники бьют в дверь кулаками, иногда и ногами — понимают, человека не так-то легко разбудить. Я, правда, не спал. Валялся в спортивных штанах поверх одеяла и… работал. Воняло жареной треской, скипидарной мастикой, было душно. Окно открыть не решался. Там, в жарком мареве, носился тополиный пух — мириады пушистых тополиных семян. Только что подмели и натерли пол. Если отворить окно… тут такое начнется. Ведь не стерплю, брошусь гоняться за пушинками, прыгать, скакать, ловить. А это совершенно бесполезно.
Вот уж что верно, то верно. Наткнувшись на фразу «совершенно бесполезно», я почти обрадовался. Что бы в последнее время ни предпринимал, за что бы ни брался — все оказывалось бесполезным.
А что вообще полезно? Я вас спрашиваю: что может быть полезно человеку, который разуверился в себе?
Безусловно, полезно отыскать причину или хотя бы повод, чтобы свалить на них свою растрепанность, размагниченность, неработоспособность.
Духота — это раз. Подходит. Скипидарный и рыбный запахи — два. А что третье? Ну, конечно же, шум. В самом деле, как можно работать, мыслить, творить в таком ужасном шуме? Гудит мотор лифта, то и дело с лязгом захлопывается его железная дверь, где-то по соседству воет пылесос, ему вторит электрополотер, в какой-то из комнат — наверно, у многосемейного Вартаняна — запущена стиральная машина. Маячит по коридору, гремит каблуками мой друг сибиряк Савва Ярых. Он, как и я, работает, вынашивает идею. Вынашивать может только на ходу, и комнаты ему мало. Коридора, верно, тоже мало, но все-таки сто метров в одну, сто метров в другую сторону. В тапочках Савва думать не может: расслабляются образы, мягчеют характеры. Его герои — лесорубы, плотогоны, скотопрогонщики — мужчины в сапогах. Такие же, как он. Большие, тяжелые, решительные, угрюмые.
С нижних этажей доносится равномерный речитатив студенческой зубрежки, а время от времени гитарный перебор и здоровые, жизнерадостные голоса. Это шумы внутренние, шумы рабочие. Весь семиэтажный дом гудит от напряженной работы. Но ведь есть еще и улица. Попробуйте открыть окно, там тоже рабочие шумы: рокочут мощные самосвалы, стучат, как пулеметы, отбойные молотки, свистят компрессоры. Скоро год, как ремонтируют мостовую…
Надо привыкать, приспосабливаться, преодолевать, не обращать внимания. Надо, надо! Иначе тебе крышка. Работает же в коридоре Савва. Стучит каблуками, создает необходимый ему ритм, слышит только себя.
Человек все может. Перед упорным и сосредоточенным рушатся любые препятствия.
Вот, например, сегодня. Часа за два до прихода этой самой незваной гостьи… Ну-ка, припомни, что было. Ввалился грузный дядька с электрополотером, включил, и начался такой грохот, что ты готов был в одних трусах бежать на край света. Дядька приостановил свой грохочущий механизм и задал ехидный вопрос:
— Мешаю?
— Доставляете удовольствие.
— Хотите, чтобы не было шума? Возьмитесь за ручку сами. Вот так, вот так! Протрите под столом, под кроватью… Когда человек сам создает шум — он себя не слышит. Работают же клепальщики, молотобойщики, обрубщики. Вы на машинке стучите — вам ничего. Другие жалуются…
Этот проповедник передал мне электрополотер, а сам отправился в буфет. И я отдохнул. Натирая пол, не слышал за собственным шумом ни пылесосов, ни стиральной машины, ни гитарного перебора, ни шагов Саввы…
Потом я отдал полотер соседям, заперся, улегся на кровать. Небритый, непричесанный, злой. Лежал и думал, думал, искал, звал вдохновение. Тут-то и раздался стук.
Это было 18 июня, в начале первого.
Я не собирался отворять, но стук повторился.
«Ну вот, не дадут спокойно поработать», — подумал я, плюнул с досады и пошел отворять.