Горные снега! Они как паруса в небесной синеве. Мчатся облака, и кажется, что пляшут горные наши паруса, как и морские на синих волнах… Смотрю, смотрю для тебя, Магомед…»
Я раскрыл рот — до того удивился: «Что это он читает? Давно мне известное, близкое, но что, что? И откуда Винский может знать родной мой Кубачи?»
— «Смотрю для тебя, Магомед, — продолжал Винский, — черно-зеленые горы, темный лес и пятна яркой травы… Там пасутся стада соседних аулов, там живут на свободе горные туры, охотятся орлы… Смотрю направо… Еще, еще правей: там скалы — в них каждый вечер спать ложится солнце. Ветры облизали вершины, и стали они, как тыквы, гладкие и блестящие… Желтые, золотистые, буро-зеленые. А вот и Мацабех-гора. Самая высокая, правда? Она близко — потому так кажется. Красоваться пришла перед кубачинцами. Манит к себе. Нет, непросто к ней подойти. Путь к Мацабех-горе преграждает речка. Маленькая, зато шумная. Прислушайся — донесутся и до тебя звуки ее жизни. Успокаивается в Сулевкентской долине… Торчит перед глазами Цицила — еще одна гора. Повернулась к нам отвесной своей стороной — как занавес, закрывает от нас другие аулы. Вот бы отодвинуть, поглядеть, а?! Обогнем Цицилу, все рассмотрим. Нам это, ей-богу, нетрудно!..»
«Откуда, откуда? — старался я вспомнить. — Читал сто раз. Где?»
— Обогнем Цицилу! — повторяет Винский, и все ему аплодируют. — Нам это ничего не стоит. Пройдем между Сциллой и Харибдой!
Он что-то шепчет хозяйке. Напряженно улыбаясь, она пожимает плечами. Он поворачивается к хозяину. Аскер Цагатов вежливо кивает. Тогда Винский говорит громко:
— Внимание, буду читать. Не бойтесь, недолго. — Он выходит из-за стола, раздвигает стулья, освобождая себе место, и смотрит, смотрит на меня, чего-то ждет.
И тут я наконец вспомнил. Он прочитал выдержку из моей прошлой книги. Как сразу не узнал? Перевод, перевод. Не даргинский язык — русский. Имеет значение еще и манера. Винский хорошо читал. Говорил не так. В чтении вдруг являлись у него и нежность, и проникновенность, и певучий пафос. Кровь бросилась мне в голову, комок подступил к горлу. Надо что-то сказать, но что? Вообще, как в подобном случае себя держать? Благодарить? Радоваться?
— Друзья! — лепечу я. — Что ж это такое? Как могло? Не понимаю… Этот товарищ…
Он весело подсказал:
— Яков Александрович Винский. А для тебя — просто Яша. Можешь называть Яшкой. Мне будет лестно и приятно. Потому что люблю. Любил заочно, теперь встретил — полюбил очно! Тем, кто еще не знает, объясню: только что мною, бывшим артистом, прочитан отрывок из повести присутствующего здесь дагестанского писателя Магомед-Расула «Хартум и Мадина».
— Вы… вы… — спотыкаясь, говорю я Винскому, — выучили наизусть?
— Э, для меня пустяк, — отвечает артист. — Дай руку на счастье, Магомед! — Он с размаху бьет меня по ладони.
Кое-как бормочу:
— Пустяк? Я бы никогда…
— Зато умеешь писать. И еще как! Что до того, чтобы выучить наизусть… Слыхали, товарищи: однажды Лев Николаевич Толстой на пари выучил за ночь триста страниц. И не художественного, а научного текста. Память великая вещь, но… литературный талант нечто совсем иное…
Когда унялся смех, Винский раскланялся во все стороны. Как бы подойдя к переднему краю эстрады, поднес ладони к губам и сказал доверительно:
— Сравнение с Львом Толстым — шутка… Если б знали, как волнуюсь, как дрожу. Не верите? Вам Винский известен как артист, как киносценарист. Но то, что сейчас прочитаю… Никогда еще ваш друг Винский не писал прозу. Прошу выслушать первую часть киноповести «Пощечина»… — Он протянул в мою сторону руку: — По талантливому роману друга моего Магомеда «Жизнь не ждет». У Ги де Мопассана только «Жизнь», у Магомед-Расула еще и «не ждет». Соображаете разницу? Но хватит трепаться… должен предупредить: роман пока что опубликован только на даргинском языке — иначе вы знали б его все… — Он снова раскланялся. — Итак, возражений нет? Начну!.. У тебя, кажется, имеется напечатанный текст? Сверяй, Магомед, тщательно сверяй, я буду на память читать…
Да, он начал читать, вернее — декламировать. Еще вернее — он играл, это все поняли мгновенно, а мне, по его замыслу, ничего иного не оставалось, как только восхищаться: ведь перед тем он наизусть и очень пылко произнес монолог из моей книги, покорил, подготовил к доброжелательному восприятию. Ему для чего-то нужно было, чтобы все, кто слушает, увлеклись, а потом и меня убедили. Но как-никак все, что он сейчас без суфлера талантливо перед нами разыгрывал, было точь-в-точь, слово в слово повторением того, что я получил от Амины и прочитал на станции метро.