Амина дала мне по секрету, а он узнал. Может быть, сама рассказала?
Амина сидела скромно. За общим столом не увидишь, что платье на ней сверхкороткое. Но глаза… Она их подмазала, что ли, подсинила веки? Навела тушью стрелочки? Почти все московские модницы и даже девяти- и десятиклассницы после школьных занятий, сняв с себя школьную форму, подрисовывают глаза, пора привыкнуть.
Нам, слушателям Высших курсов, показали немало кинофильмов. И наших, и заграничных, еще не дублированных; эти иностранные фильмы в просмотровом зале нам демонстрировали под монотонный голос равнодушного ко всему, что происходит на экране, переводчика. Винский во всех тех местах, где шел авторский текст, тоже старался говорить без нажима:
— Не слушайте, смотрите, это экран, перед вами кино:
«События начались в жаркий августовский день. С Каспия дул туркменский ветер. Сильный, тяжелый, душный.
Не ветер ли родил события? Тоже серьезные, тоже душные. События, изломавшие жизнь одной милой девушке. Слегка курносой, ей-богу, стеснительной, робкой, скромной…»
Я смотрел на Амину. Все на нее смотрели. Скромная и робкая? Как бы не так… А надо ли воспринимать ее непременно как героиню киноповести? Лицо ничуть не курносое, портретного сходства нет. Щеки Амины пылали. Что больше украсит девушку, чем румянец на смуглой коже! Она была приятно возбуждена. Ей, наверно, казалось, что всем нравится. А я прямо скажу: не переношу даже малейшего грима на молодом лице. Всегда почему-то воображаю, что дочка так разукрасилась. Ей сейчас пять лет, но будет же и семнадцать, и двадцать, и она раскрасится? Ну-ну!
Винский продолжал. Он изобразил голосом и повадкой бывалого сердцееда:
— Скромной? Ха-ха-ха! Вы уверены? А я сомневаюсь. Полгода знаю, сам так думал. Присматриваюсь: кто слышал когда, чтобы даргинка, пусть даже родилась в городе, была курносой? Но я все-таки влюблен, положительно влюблен. Без нее не могу жить. А если правда скромная — тем лучше. Это качество в ней надо развивать, укреплять, всячески поддерживать. Ха-ха-ха!
Чей это голос?
Он смешался с сотнями, с тысячами других голосов. Ведь события начались на городском пляже под лучами солнца, когда махачкалинцы и приезжие из аулов, из других городов лежат на песке, медленно поворачиваясь с одного бока на другой, медленно подрумяниваясь, медленно перебрасываясь шутками.
Кто-то бежит в море, с разбегу кидается в волну и тут же возвращается, скачет на одной ноге — вытряхивает из уха воду: торопится услышать, что случилось с Айгимой:
— Куда побежала? Почему?
— Тебе не все равно? Вернется!
— Глоток выпила, капризы-мапризы. Девушек не знаешь? Характер показывает…
Я не выдержал, остановил Винского:
— Пьет на пляже? Девушка-горянка, без пяти минут учительница?
— Не мешай слушать! — крикнул Талалай.
— В самом деле. Разве нельзя повременить с замечаниями? — поддержал Талалая Костя Богатеев. Он был явно увлечен. Что ему могло понравиться?
Приподнялась со своего места Амина:
— Магомед-Расул, простите, вы, наверно, не знаете, отстали, в этом нет ничего плохого. Теперь иначе взрослеют. Эта девушка… Эта Айгима — она очень близкая моя подруга. Она горожанка…
— Но как же так? — взмолился я. — Вы меня объявили автором. В моей повести нет и быть не могло пьющих учительниц…
Винский нетерпеливо бил копытом.
Амина снисходительно объяснила:
— Героиня вашего произведения, ее звали Кавсарат… Признайтесь — она известна вам по материалам, понаслышке. Вы домыслили, не так ли? А я ее хорошо помню. Училась со мной, годом раньше кончила, мы с ней дружили…
— Я ее просто-напросто сочинил!
— Так что? Тем более! Мы с Яковом Александровичем решили заменить — вместо аульской девушки взяли городскую. Так интереснее, острее, уверяю вас…
Я пожал плечами. Попробовал переглянуться с товарищами. Но поддержки не получил. Увидел, что мешаю слушать, отвлекаю. Меня даже всерьез никто не принимает.
Ай да Амина! Полчаса назад, в коридоре, Мукаш изобразил мне ее страдалицей, несправедливо уволенной из аульской школы, потерявшейся в Москве, завлеченной в сети наглым Винским…
— Можно продолжать, — сказала Амина чтецу. Так говорит учительница, так говорит режиссер на репетиции.
Все рассмеялись. Добродушно. Почти весело. Один лишь Аскер не смеялся. Хозяин дома — Аскер Цагатов, друг Винского, устроитель вечера. Он молчал, слушал, был очень серьезен.
Я еще успел заметить, что он как бы не видел Амины, будто ее тут и не было. И она это небрежение чувствовала: кидала на него быстрые проверяющие взгляды. И ей было не по себе.