— Точь-в-точь! Ах, если б отец мог видеть тебя и твою работу! Веточка в веточку, точь-в-точь! Будто вернулся к жизни дед твоего отца Гаджи-Халик и руками своими опять творит чудеса!.. Лети!.. — вскричала мама и отворила окно.
С золотым деревцем в одной руке и с подносом Гаджи-Халика в другой я взлетел над Кубачи и, сделав круг, нашел синюю саклю уста Тубчи, которого прозвали Парижанином за то, что принес нашему аулу своими работами Гран-при — самую высшую награду Парижской выставки. Увидев меня летящим, уста Тубчи погрозил мне пальцем.
— Ты уже не мальчик, — сказал он строго. — Хватит озорничать! Спускайся-ка на землю. Плохо, плохо летаешь. Папаха слишком тяжела, перевешивает. Вроде филина, вылетевшего в яркий полдень.
— Я уже не мальчик, это мне мама сказала. Она сама выпустила меня в окошко и приказала лететь. — С этими словами я подал строгому мастеру Тубчи свое золотое деревце, а поднос Гаджи-Халика спрятал за спину и, пока мастер рассматривал мою работу, изредка бил по гладкой стороне пальцами, чтобы уста Тубчи смотрел мою работу под победный звон. Но Тубчи ничего не слышал. В руках его пластинка из золотой превратилась в медную и листки деревца перестали звенеть. Я готов был заплакать, но, когда он обернулся, увидел, что лицо старика светится улыбкой.
— Москав накиш! — сказал он и поднял очки на лоб. — Это трудный орнамент. Трудный и красивый.
— Хорошо? — спросил я, все еще пряча поднос за спиной.
— Валлахи хорошо — очень, очень! — воскликнул уста. — Теперь верю, что можешь держать резец в руке.
И хотя пластинка с деревцем уже не была золотой, сердце мое от похвалы опять возликовало, и я, не сдержавшись, обнял и стал целовать старого мастера. Поднос упал и загремел, как жестянка. Но я не обернулся: то упала работа Гаджи-Халика, и не ее хвалил сейчас лучший из живущих мастеров Кубачи.
— Где ты видел, — вдруг услышал я гневный голос Тубчи, — где ты видел, чтобы мужчины-кубачинцы целовались, как парижане?!
— Но вы такую радость мне принесли, дорогой уста, — возразил я, — что сердце толкнуло меня к вам и я не мог сдержаться.
И снова я прильнул к старику, полный умиления и восторга.
Уста с силой оттолкнул меня, опустил очки на нос и вперился глазами филина:
— Ты не Магомед!
— Неправда, я Магомед, Магомед-Расул! Эту пластинку покрыли резьбой мои руки! — плакал я. — Вы только что меня похвалили. Я вырос. Я большой. Мама сказала: «Не мальчик», — и вы повторили ее слова…
Тогда уста Тубчи, кряхтя, наклонился и поднял с каменного пола поднос, брошенный мною.
— Ты не Магомед! — повторил он горестно. — Я похвалил тебя, но теперь вижу: прадед твой, славный мастер Гаджи-Халик, водил рукой твоей.
— Магомед! — услышал я за спиной девический голос и обрадовался неожиданной поддержке. — Магомед, — повторил этот милый голос, и, обернувшись, я увидел девушку в коротком модном платье, каких никто не носит в Кубачи, только рассматривают их на страницах московских журналов и качают головой. — Вы, Магомед-Расул, — шпаргалочник, — сказала мне девушка.
— Моя дочь! — с гордостью воскликнул уста Тубчи.
— Шпаргалочник, шпаргалочник, тебе подсказали, — дразнясь, девушка высунула язык. — Лизал свой резец, а слизнул рисунок с подноса прадедушки! Ай-яй-яй, как нехорошо, двойка за поведение! — Тут она вспорхнула: — Ха-ха-ха, догоняй меня, шпаргалочник! Я Амина, моя жизнь в твоих руках, догоняй, догоняй!
Я полетел за ней над Кавказским хребтом и увидел, что крылья ее бумажные, на бумаге что-то напечатано. Мне страшно стало за нее.
— Вы упадете, Амина, у вас короткие крылья, на вершине хребта лед, вы замерзнете. Амина, Амина!..
Напрягшись, я торопливо замахал руками, догнал ее, посадил на руки: это была моя пятилетняя дочка, которую не видел почти год. Она прижалась ко мне и долго целовала. Но вдруг отпрянула и спросила:
— Ты спишь, Магомед? — голос у нее был грубый, мужской. — Не спи, не спи, скажи мне… Скажи мне, папа, что такое «экранизация»?..
Тяжело стало, душно. Лоб покрыла испарина. Трудно было оторвать голову от подушки. Оказалось, что окно закрыл, двери не закрыл. Наверно, из чувства противоречия. Амина перед уходом говорила: «Запритесь, запритесь». Я не захотел подчиниться.
— Спи-то спи, да не храпи!
Я узнал голос Саввы Ярых. Зазвенел стакан, раздалось бульканье.
— Подымайся, коли уж начал шевелиться. Неужели эту кислятину один должен допивать?..
Хорошее дело — значит, пока я спал, Савва проник ко мне.