Все замечательно? Так бывает редко, подумал я, и ответил: «Если ты имеешь в виду лично меня, то дела у меня так себе. В марте я перенес тяжелую операцию и поэтому уже попросился на пенсию. А если ты имеешь в виду отношения между Советским Союзом и ГДР, тогда оценка “все замечательно” сюда вряд ли подходит, потому что иначе вы бы не отправляли во все районные комитеты СЕПГ циркулярные письма со строгими директивами свести к минимуму контакты населения с советскими гражданами. А ты говоришь: “Все замечательно!” Честно говоря, я такого от вас не ожидал. От румын, вероятно, ожидал, но только не от вас, которые все время говорят о “вечной дружбе”! Это вызывает у меня удивление».
Манфред Файст вздрогнул и стал уверять, что ничего об этом не знает. Он произнес это очень сухо и сразу же попрощался. Было половина девятого вечера. Я тогда не подозревал, что этот короткий разговор, который начался с объятий, в дальнейшем вызовет такую нервную реакцию у руководителей ГДР, в особенности у Эриха Хонеккера.
На следующий день мои коллеги поехали на совещание в центр города. Я остался в Нидершенхаузене, где нас разместили. Около половины второго ко мне неожиданно заехал Бруно Малов, мой давнишний друг. Он взволнованно рассказал мне, что Герман Ак-сен вызвал к себе руководителя советской делегации Виталия Шапошникова и сказал ему следующее: «Вчера вечером Александр Богомолов разговаривал с руководителем отдела Манфредом Фай-стом. Из записки Файста следует, что Богомолов критиковал ГДР за то, что она якобы идет по румынскому пути. При этом Богомолов сослался на советское руководство».
Шапошников, сообщил далее Малов, покачал головой и заявил, что он сразу же сообщит об этом в Москву. Бруно упрекнул меня за то, что я доверил свои мысли такому человеку, как Файст. «Ты же его знаешь!» — добавил он укоризненно.
«Мой дорогой друг, — ответил я ему, — я долгие годы знаю этого человека как лицемера и доносчика. В этом как раз и заключалась причина того, что я заговорил с ним об этом. По моим расчетам, он должен был немедленно поставить в известность свое руководство. Хонеккер должен понять, что если о циркуляре всем районным руководителям СЕПГ известно Богомолову, то тем более это известно и советскому руководству. Ты не согласен с такой логикой?» Бруно принял мои аргументы и быстро покинул наше убежище, во избежание быть замеченным разговаривающим со мной.
Самое интересное произошло вечером, когда мои коллеги вернулись с совещания в резиденцию. Мы долгие годы очень хорошо знали друг друга. Перед началом совещания мы еще вместе ходили гулять в парк и шутили друг с другом. Теперь же никто из них не хотел со мной разговаривать. Шапошников сообщил членам делегации о своем разговоре с Аксеном, только мне он ничего не сказал об этом. За ужином никто не хотел смотреть мне в глаза. За столом царила гробовая тишина. Наконец я спросил своих коллег: «Что случилось? Почему вы все такие мрачные?»
Один из них глубоко вздохнул и произнес: «Бывают ситуации, в которых уже нельзя помочь». И снова гробовая тишина.
Тогда уже я не вытерпел: «Прекратите же, пожалуйста, эту глупую игру в прятки. Вы все так ведете себя, как будто вы здесь должны защищать интересы ГДР, а не Советского Союза. Мне стыдно за вас, и вам следует это знать!» Один из них возмущенно перебил меня: «Но позвольте! В таком тоне вы не можете с нами разговаривать! Я сообщу о вашем поведении в Москву секретарю ЦК Русакову!»
«Спокойно, спокойно, товарищи. Я себе могу и еще большее позволить. Я расскажу сейчас одну маленькую историю». И я описал то, что я знал о протесте Аксена. Потом я вкратце пересказал содержание моего разговора с Манфредом Файстом. «Если бы вы сами спросили меня, то вы бы знали, что я в действительности сказал. И, пожалуйста, не спрашивайте меня, от кого я имею свою информацию, — добавил я. — Я здесь в качестве эксперта по обоим немецким государствам. Я занимаюсь Германией уже пятьдесят лет, если включать войну и изучение языка, и знаю уже тридцать лет Файста. Имя товарища, который мне все рассказал, я, само собой разумеется, не назову. И еще. Мой разговор с ним я уже записал и передал его содержание в Москву».
Шапошников подошел ко мне и извинился. Через два дня я рассказал в Москве о том, что произошло в Берлине. Мой отчет руководство уже прочитало. Мартынов ни в чем меня не упрекнул.
В тот же день пришло известие, что в начале августа в Советский Союз приезжает Эрих Хонеккер, чтобы провести в Крыму встречу с Брежневым. Я попросил на этот раз пощадить меня и не посылать в Крым, поскольку я очень плохо чувствовал себя после перенесенной тяжелой операции. Мартынов добился на это согласия Блатова, помощника Брежнева, который уже находился в Крыму.