То ли трамвай трясло, то ли тряслась моя голова. Еле доехал до Трубной. Уже стемнело. И снова, хоть от водки пошатывало, все равно одиночество было зверским. Я полез в автоматную будку.
— Где ты был? — кричала Марго. — На футболе?!
— Каком футболе!.. У меня столько всего…
— Не кричи. Я не глухая.
— Да я не кричу.
— Где ты был?! Я целый день дома сижу. На дачу не поехала.
— На похоронах, я же говорил… Я с Трубной звоню. Мне к Поляковой надо. Подъезжай туда.
— Очень надо! А ты чего там потерял? Она тебя терпеть не может.
— Это ошибка. Она перепутала.
— Не ори так!
— Подъезжай…
— Очень надо! Я там ничего не забыла.
— Вы ж подруги.
— Не ори! Подруги? Скажешь! У меня таких подруг до Берлина три ряда. Я его целый день жду, а он к Светке… Дурак, она тебя гадом обозвала.
— Мне надо… Понимаешь… Она все перепутала. Я ей в пять минут объясню.
— Не тарахти так.
— Подъезжай… Или я потом позвоню.
— Так я тебя и буду ждать… Привет.
И она кинула трубку.
Я помчался вверх по бульвару. Пьян был — вспоминать неохота. С утра не рубал, да и какая еда? Сухомять. А у Вячиных стеснялся налегать на закуску. Сейчас, когда бежал по Мархлевского, на ногах держался только идеей доказать Светке, что просто случайно так сошлось…
Все, что дальше случилось, было словно не со мной. Это был кто-то другой, уже абсолютно чокнутый. Он поднялся по черному ходу. Забыл, что есть парадный, что Ритка вчера по нему поднималась, когда я ждал во дворе кирхи. На черной лестнице света не было. Только на четвертом этаже брезжила полоска: дверь из Светкиной кухни была приоткрыта, держалась на цепочке. Наверное, для сквозняка. Я забарабанил в нее отчаянно, как в поездной тамбур.
— Что тебе? — спросила Светка. Она вышла из Козловского закутка, и свету стало больше. (В кухне он не горел.) Она была в том же позавчерашнем халате до пяток.
— Света! — крикнул я с лестницы. — Света, слушай… Я узнал… Ты ничего не поняла… Как Павел Ильич?..
— Ш-ш-ш! — зашипела она. — Смолкни, слышишь? Смолкни…
Лица ее я не видел, она собой свет загораживала. Но голос не был таким уж злым.
— Пусти, — заныл я. — Мне сказать тебе надо…
Она звякнула цепочкой.
— Зайди.
В козловской каморке горела лампа, накрытая самодельным колпаком. Она свисала с потолка и на метр не доставала до подушки. Все в комнате было, как позавчера. Только жильца не было.
— Ну, — сказала Светка. Она была не злой, скорее безразличной. Села на топчан. Из-под разъехавшихся половин халата выглянули ноги без чулок.
— Что надо? — спросила.
— Ты меня гадом назвала.
— А тебе что? Нюхайся со своей Маргошкой. Ну как, лишил ее невинности или робеешь?
— Брось…
— Значит, робеешь. Чудак. Она только с виду такая. А на самом деле трусиха. Мамина дочка.
— Ври больше…
— А ты поверил!..
— Светка, зачем ты меня гадом назвала? Я не гад.
— Это ты Маргошке объясняй.
— Светка, это не я…
— Можешь не оправдываться. Здесь не милиция.
— Ну чтоб мне так жить… Чтоб отца убили… Хочешь, на колени стану?..
— Сиди, — сказала она уныло. — Я знаю, что не ты.
— Врешь!
— Не ты… Это он сам себя заложил.
Теперь я заметил, что она такая усталая и печальная, словно сто лет прожила и всех родных и знакомых перехоронила.
— Прости меня, Валерка, — сказала вдруг. — У меня просто настроение плохое было. Никого видеть не могла. А тут эта приперлась счастливая, с аттестатом. «Со мной Коромыслов, — говорит. — Вот сохнет! Прямо жаль мальчика!»
— Не сердись, — ответил я. У меня дурацкая манера всюду ляпать «не сердись». Пустая фраза, никакого значения не имеет. Это, когда волнуешься, все равно что цигарку свернуть. Но я некурящий. Только если спьяну затянусь.
— Ты не гад, — сказала Светка. — Просто ты разболтанный. — Она с неохотой подбирала слова. Такая была безразличная. — Ты выпил? — спросила без всякого интереса.
— Да. Боялся к тебе идти. Я думал, ты сексотом меня считаешь.
— Да нет… — пожала она плечами. — Это я так. Настроение плохое было.
— Спасибо, — тронул я ее за плечо. Оно у нее было большое, но словно плохо надутое, как мяч, которым уже давно играют.
— Не жалей меня, — дернулась она. — Не жалей. Не смей жалеть. Ничего ты не понимаешь! Ты думаешь, я его любила. Тьфу, любила! Психа такого любить. Одинокого психа. Да он доходил тут, в этой клетке. Мне его просто, как бабе, жалко было. Он тут, как младенец, развлекался. Тьфу!.. — И она разревелась.