Просьбу вассала герцог выслушал молча. Он не был бессердечен, горе Даноли тронуло его. Но не смягчило. Он поднялся и отошёл к окну, и Альдобрандо сделал несколько шагов к повелителю.
— Я так понял, граф, что вам нет смысла оставаться в миру? Нет смысла жить? — Глаза Дона Франческо Марии странно замерцали.
— Я объяснил моему господину причины…
Герцог устало потёр лоб рукой. В нём вдруг проступило такое утомление, что сердце Альдобрандо Даноли сжалось. Он понял, что дни герцога подлинно сочтены.
— Я нахожу ваше решение ошибочным, Даноли. Ситуация непредсказуема. Любое мелкое событие может нарушить хрупкое сложившееся равновесие, и мне понадобятся верные люди. Тем более, люди, не дорожащие жизнью, — с тонкой улыбкой проронил он. — Сколько вам лет?
— Сорок четыре, мой герцог.
— Отложите ваше намерение. Бог примет вас и позже, а сейчас вы нужны мне. Я не хочу принуждать, — снова бросил он взгляд на Даноли, — я прошу.
Альдобрандо преклонил колено и склонил голову. Просьба герцога была приказанием, и Даноли вынужден был повиноваться. Это было совсем не то, чего он ожидал и чего хотел, и меняло все его планы. Грациано ди Грандони, который, едва появившись на пороге замка, снова онемел и общался жестами, которые, правда, были красноречивее любых слов, выйдя следом за ним из апартаментов властителя, указал ему рукой на арочный пролёт коридора. У крайней двери справа шут остановился и протянул Альдобрандо ключ, покрытый зеленоватой патиной. Стало быть, ему было предписано остаться в замке. Даноли растерялся, но Чума уже вложил ему в руку ключ и растаял в сумрачном портале.
Комнаты Альдобрандо были уютны и чисто убраны. Около часа он просидел у камина, размышляя над странным поворотом своей судьбы. Даноли не хотел здесь оставаться: суета двора всегда претила ему, он не искал ни милостей, ни привилегий, ему не нужны были ни фавор, ни награды. Зачем он здесь?
Когда Альдобрандо ночевал в доме Грандони, ему под утро неожиданно приснился удивительный сон. Он был один в какой-то пещере или подобии склепа. Отделённый от мира и уединённый, он спал в этом сне в белом гробу, и не было для него лучшего места, чем мягкий шёлк гробовых покровов, нежных, как облака. Там не было ничего, кроме тишины и покоя, и Даноли счёл этот сон либо предчувствием смерти, либо того, что получит разрешение удалиться в монастырь. И вот…
Между тем Песте снова навестил своего повелителя в Студиоло. Уединившись здесь, герцог проводил часы за чтением старинных манускриптов. В отличие от многих фаворитов, Чума никогда не демонстрировал на публике свою близость к господину и даже наедине держался церемонно. Сейчас он сел в кресло и мрачно уставился на повелителя, тот ответил сумрачным взглядом, потом тяжело вздохнув, задумчиво проронил:
— Как я устал…
Шут почесал кончик длинного носа. Он понимал нервозность герцога. Загадочная смерть борзой заставляла предполагать, что далеко не все придворные ищут расположения господина. Кто-то настойчиво искал его смерти. Естественно, первым следовало заподозрить того, кто наследовал герцогу, и кого его смерть приближала к трону. Но Чума ни минуты не подозревал Гвидобальдо. Отец и сын были удивительно похожи и внешне, и внутренне, и Гвидобальдо, добродушный и открытый, никогда не поднял бы руку на отца. Значит, был кто-то, кто желал смерти герцога — либо выполняя заказ, либо — мстя. Перехваченная людьми д'Альвеллы записка, казалось бы, указывала, на первую причину, но Песте не исключал, что письмо могло быть подброшено для отвода глаз. Не исключалась и месть. Герцог, резкий и прямой, скорый на расправу с теми, в ком видел негодяев и предателей, что и говорить, умел наживать врагов.
Франческо Мария тем временем поинтересовался:
— Ты полагаешь, Даноли должен остаться при дворе? Почему?
Шут пожал плечами.
— У него неотмирные глаза.
— И это всё? — герцог не гневался, просто любопытствовал. Он привык к диковинной мотивации поступков Грациано, давно заметив: чем страннее была причина, заставлявшая Чуму действовать, — тем больше пользы она приносила.
— Это немало, мой герцог. — Шут задумчиво почесал левую бровь. — К тому же надо иметь при себе людей, ни в чём не замаранных, а то я уже скоро уже д'Альвеллу подозревать начну.
Герцог усмехнулся, но лицо его болезненно исказилось. Сам он чувствовал себя дурно, болело за грудиной, ныло в левом боку, временами темнело в глазах. Он всё чаще думал о смерти. Но воля ваша — смерти достойной. Стать же жертвой мерзавца-отравителя — в этом ему мерещилось что-то жалкое. Он заговорил, но так тихо, что вынудил Чуму наклониться к нему.