Между тем Тристано д'Альвелла махнул рукой Салингера-Торелли. Присутствие большого количества знати на турнире, по крайней мере, давало возможность обелить многих. Пьерлуиджи понял подеста и уже на ходу вытаскивал из кармана колета сверенные списки.
Участниками турнира были его победитель мессир Грациано ди Грандони, главный ловчий Пьетро Альбани, главный лесничий Ладзаро Альмереджи, главный дворецкий Густаво Бальди, главный сокольничий Адриано Леричи, псарь Паоло Кастарелла, конюший Руджеро Назоли, камергеры Алессандро ди Сантуччи, Джулио Валерани, Маттео ди Монтальдо.
Среди почётных гостей обретались главный раздатчик милостыни епископ Джакомо Нардуччи и инквизитор Аурелиано Портофино, каноник Флавио Соларентани, наставник принца Бартоломео Риччи, секретарь Григорио Джиральди, наставник принцесс Франческо Сагарелли и управляющий хозяйством замка Пьерлуиджи Салингера-Торелли. Тут же были лейб-медик Бениамино ди Бертацци, главный церемониймейстер Ипполито ди Монтальдо, сенешаль Антонио ди Фаттинанти, референдарий Донато ди Сантуччи, хранитель печати Наталио Валерани и камерир Дамиано Тронти, сидевший рядом с синьориной Торизани. А где Антонелло Фаверо, Джордано Мороне, Энцо Витино? Вот они. Все здесь. Пьетро Дальбено, получивший кличку «говнюк», несколько дней назад покинул замок. Скатертью дорога. Ну и что это давало? Кто вне подозрений?
— А никто, Тристано, окромя Грандони да Леричи, да ещё, пожалуй, епископа с присными. До города — десяток минут ходьбы, а езды и всего ничего. Отлучиться мог любой, — охладил пыл начальника тайной службы его подручный Ладзаро Альмереджи.
— И ты видел отлучавшихся, Ладзарино?
— Я и сам отлучался, винца попить у матушки Розы на постоялом дворе. И там кого только не видал… время от времени. И референдарий заглядывал, и поэт, и медикус, и хранитель печати, и учёные мужи Риччи с Джиральди тоже набрались солидно. Выпить-то все не дураки. А тут ещё три постоялых двора и дыр всяких без счёта…
— Ты участвовал в первой схватке с Сантуччи…
— Ну да, его одолел, справился с Бальди, а потом проиграл Альбани…
— Что так?
— Так я же видел, что следующий Леричи. А кривляка чёртов своих четверых уже к тому времени уложил. Зачем мне победы? К тому же, надо же быть благородным, — злорадно промурлыкал наглец, — и дать моему дружку Петруччо иногда почувствовать себя мужчиной, — сукин сын снова нагло усмехнулся. — В итоге Альбани был разбит Леричи, а я тем временем уже винцо попивал у Розы…
— Мудр ты, Ладзарино, — без всякой злобы, но с лёгким оттенком презрения обронил Тристано д'Альвелла, — и кто же, как полагаешь, прикончил интенданта?
— Недели полторы назад его Портофино с лестницы спустил, — наябедничал Альмереджи, — но отравить он его не мог, все время по левую руку от епископа сидел и никуда не отлучался. На постоялый двор он не заглядывал.
— Портофино? С лестницы? А покойник сказал, упал сам. Откуда ты знаешь?
— А чего тут знать? Сам видел. Мы с Энрико в «дохлого поросёнка» в закутке играли и всё видели. Вытащил он его из библиотеки, за шиворот схватил и мордой вперёд в лестничный пролёт со всей дури и отправил. Как куклу масленичную. После чего, даже не обернувшись, с физиономией каменной зашёл к ди Грандони. Тот до этого кувшин вина от Бонелло к себе притащил и минестру по-неаполитански.
— А Тиберио?
— А что Тиберио? Покряхтел десяток минут, потом поднялся и к себе пополз, ногу за собой волоча. Силёнок-то его милости не занимать — он не слабак, на баб-то не растрачивается. Я вообще думал, интенданту не подняться.
— Интересно…
— Разве?
Начальник тайной службы положил себе непременно выяснить причину столь немилосердных действий его милости служителя Христова, но пока просто проводил глазами Аурелиано Портофино и Грациано ди Грандони, покидавших турнирное поле верхом.
Сами же дружки некоторое время ехали в молчании, пока оно не было нарушено инквизитором.
— С каких это пор у тебя зуб на Леричи, сын мой?
Песте поморщился.
— Какой там зуб? Не в себе был, вот и всё.
— Напугал ты меня, Чума.
Грациано с досадой махнул рукой и сменил тему разговора.
— Бог с ним. А вот кому помешал старый ганимед? Смотри, кстати, всплывёт, что ты его рылом ступени пересчитать заставил.
Теперь поморщился инквизитор.
— Не в себе был.
Дружки рассмеялись, и это сняло надсаду их разговора. Теперь инквизитор сквозь зубы проронил, что его треклятый духовный сынок Флавио, судя по всему, снова лжёт ему на исповедях. Глаза бегают, в пол смотрит, служит как помешанный. Но он, Портофино, наблюдал на турнире за Джованной Монтальдо — та на него и взгляда не кинула, на пасынка смотрела да на мужа. Что ж с ним такое? Ох, быть беде…
— То же самое ему и Даноли, кстати, предрёк, — вяло проронил Чума и рассказал Лелио об услышанном в церкви разговоре.
Инквизитор зло сплюнул.
— И на кого же теперь этот блудник нацелился?
Шут пожал плечами. Это его, разозлённого и негодующего на самого себя, не волновало. Не до чужих грехов.
Все участники и гости турнира потянулись в город, в окружении охраны туда же ускакали герцог со свитой. На опустевшем ристалище остались только Бениамино и Дианора ди Бертацци да Камилла Монтеорфано, которой всё никак не удавалось прийти в себя: руки её тряслись, она трепетала. Первый напоил девицу успокоительной микстурой и уехал с обозом и ранеными вперёд, а вторая, сопровождая фрейлину в замок, пыталась утешить её ласковыми словами.
— Ты напрасно так испугалась, моя девочка, это же обычные мужские игры.
Камилла покачала головой.
— Он ужасен, донна Дианора, — она смотрела вперёд невидящими глазами, всё ещё вспоминая сцену боя, — он говорил, что в нём — кровь катилинариев. Убийца. Подлинно Чума…пистоец. В Пистое все такие?
Дианора ди Бертацци рассмеялась.
— Грациано пистоец, Камилла, но и мы с мужем тоже. Но Чумой его зовут вовсе не поэтому…
— Не поэтому? — удивилась Камилла.
Теперь Дианора чуть побледнела, но всё же проронила.
— Это старая история. У нас в городе извечно враждуют кланы Канчельери и Панчиатики, Беллинкони и Леазари, Камелли и Паланти, и когда верх берёт одна из партий — проигравшие теряют родину, имущество, а иногда и жизнь. Гвидо ди Грандони с сыновьями ещё повезло, их обрекли только на изгнание, вышвырнув из дома в чем они были — за городские стены. Перебравшись в Урбино и осев при дворе герцога, Гвидо внезапно умер, оставив двенадцатилетнего Джулиано и пятилетнего Грациано сиротами. Восемь лет братья спали на рогоже и едва не голодали, и только старый друг их отца, Гавино Соларентани, не дал им умереть с голоду да оплачивал обучение Грациано ратному делу. Но вот враждебная партия в Пистое была смещена городским бунтом, изгнанникам позволили возвратиться. Братьям вернули имущество, банкир Эннаро Леазари, друг Гвидо, сохранил их деньги, дом и кое-какие вещи. Лучше бы он этого не делал. Но что я говорю? Грех осуждать честность.
Камилла удивлённо слушала. Дианора тяжело вздохнула.
— Избыток денег страшнее их недостатка, моя девочка. Джулиано исполнилось тогда двадцать лет. Искушение для юноши было слишком велико: после голодного отрочества и необходимости отказывать себе во всем, теперь, при больших деньгах, его поглотили кутежи, блудные дома и весёлые потаскушки, но конец его забавам был положен быстро и необратимо. Он заболел галльской болезнью, подхваченной от проституток, и понял, что жить ему остаётся лет семь, не больше. Но Грациано ничего не хотел понимать, хоть Джулиано и пытался объяснить ему положение. Он обожал брата и не верил. Не верил до последнего. С четырнадцати до двадцати лет, день за днём несчастный Грациано наблюдал за распадом прекрасного молодого тела брата, корчился в пароксизмах ужаса и жалости. Перед смертью Джулиано впал в род помешательства — и всем казалось, что заразил безумием брата. На похоронах Грациано выл, хохотал, как помешанный, но с ума не сошёл, просто потерял цену разума. Потом распродал всё имущество и снова приехал в Урбино. Герцог помнил его, смельчака и человека чести, предлагал любую должность при дворе, но Грациано пожелал стать шутом, и когда Дон Франческо Мария спросил, не очумел ли он, Грандони кивнул и назвался Песте.