— Иди в харчевню и оставайся там с собаками. Я сообщу тебе о дальнейшем.
Он не мог продолжать, так как полицейский грубо потащил его за собой.
Я вернулся на постоялый двор огорченный и сильно обеспокоенный.
Уже давно прошло то время, когда Виталис внушал мне страх. Я искренне привязался к нему, и моя привязанность возрастала с каждым днем. Мы не только с утра до вечера были вместе, но иногда не расставались и ночью, так как часто спали рядом на соломе. Родной отец не мог бы больше заботиться о своем ребенке, чем он заботился обо мне. Виталис выучил меня читать, писать, считать, петь. В холодные дни отдавал мне свои одеяла, в жару помогал нести вещи, которыми я был нагружен. За столом, или, точнее говоря, во время еды, потому что мы не часто обедали за столом, Виталис никогда не выбирал себе лучшие куски, а всегда делил поровну плохие и хорошие. Правда, иногда он драл меня за ухо или давал подзатыльник, но я на это не обижался, так как всегда помнил его заботу, добрые слова и трогательное внимание. Словом, он любил меня, а я любил его.
Разлука сильно огорчила меня. Что я буду без него делать? Как и чем жить?
Виталис обыкновенно носил деньги при себе, и при уходе у него не было времени передать их мне. У меня в кармане оставалось всего несколько мелких монет. Ясно, что на них я не могу прокормить всех: Душку, собак, себя.
Я провел два дня в ужасной тревоге, не смея никуда уйти со двора харчевни. Наконец на третий день какой-то человек принес мне письмо от Виталиса.
Он писал, что находится в тюрьме и в ближайшую субботу предстанет перед судом по обвинению в сопротивлении власти и оскорблении полицейского. «Дав волю своему гневу, я сделал большую ошибку, за которую придется, вероятно, дорого расплатиться. Приходи на суд, это послужит тебе хорошим уроком». Затем шли советы о том, как мне следует вести себя. В заключение он обнимал меня и просил приласкать за него Капи, Душку, Дольче и Зербино.
Я узнал, что судебное заседание начинается в десять часов утра. В субботу с девяти часов я уже стоял у дверей суда и первым проник в зал. Постепенно зал наполнился людьми, и я увидел нескольких человек, присутствовавших во время нашего столкновения с полицейским.
Я понятия не имел о том, что такое суд, но инстинктивно питал к нему непреодолимое отвращение. Хотя судился не я, а Виталис, мне казалось, что и мне угрожает опасность. Я спрятался за большую печку и, прижавшись к стене, съежился насколько было возможно.
Сначала судили каких-то посторонних людей: одних за кражу, других за драку, причем все они не признавали себя виновными, но все были осуждены. Наконец на скамью подсудимых между двумя жандармами сел Виталис.
Что говорилось, о чем его спрашивали и что он отвечал — не помню. Я был слишком взволнован, чтобы слушать и понимать. Впрочем, я и не думал слушать, а только смотрел. Я смотрел на хозяина, который стоял, откинув назад свои длинные седые волосы, пристыженный и удрученный. Я смотрел на судью, который его допрашивал.
— Итак, — говорил судья, — вы сознаетесь в том, что нанесли удары полицейскому, который вас задержал?
— Не удары, господин председатель, а один удар, для того только, чтобы освободиться. Подходя к месту, где должно было состояться наше представление, я увидел, как полицейский дал пощечину мальчику из моей труппы.
— Но это не ваш ребенок?
— Да, не мой, господин председатель, но я люблю его, как сына. Когда я увидел, что полицейский ударил мальчика, я был возмущен и схватил его за руку, боясь, как бы он не ударил ребенка вторично.
— Но вы сами ударили полицейского.
— Полицейский взял меня за шиворот, и я инстинктивно, желая освободиться, ударил его.
— В вашем возрасте нельзя давать волю своим чувствам.
— Верно, но, к несчастью, не всегда поступаешь так, как нужно.
— Выслушаем полицейского.
Тот рассказал о случившемся, напирая больше всего на насмешки, а не на полученный им удар.
Во время его показаний Виталис смотрел по сторонам. Я понял, что он ищет меня. Тогда я решил выбраться из своего убежища и, проскользнув среди любопытных, пробрался в первый ряд.
Он увидел меня, и его грустное лицо просветлело. Я почувствовал, что он рад видеть меня, и мои глаза невольно наполнились слезами.
— Больше ничего вы не можете сказать в свое оправдание? — обратился к нему судья.
— Нет, и для себя лично я ничего не прошу. Но ради ребенка, которого я нежно люблю и который теперь остается один, я прошу суд о снисхождении и о том, чтобы нас разлучили на возможно меньший срок.