- А вы тогда валите без парашюта.
- Ах, - говорит, - лучше, как бабочка.
- Ну, я вам сейчас подвяжу парашют.
И стал я ей ее тряпки за спину приматывать, она два раза просыпалась, пока я все ее барахло к ней прикручивал. Потом дал ей какую-то ее подвязку в руку, говорю:
- Просчитайте до десяти и вот его дерните, и парашют раскроется.
Она:
- Как бабочка?
- Да, да! Вались!
И раскрыл дверь. Она стала в дверях и поеживается. Из дверей мороз. Я ей дал пинка и захлопнул дверь".
6.
Я оттолкнул эти листки. Нет! Не может быть: врет, врет он. Не привязывал он ей за спину ее одежды. Нарочно выдумал, что сунул подвязку. Вдруг у меня сразу возникла мысль: это доктор, доктор проклятый выдумал этот бред и прислал мне. Разыгрывает меня как дурачка. Потому и на машинке все это напечатано, что доктор знал: по почерку я его сразу узнал бы. Он наслушался там в больнице всяких бредов - и вот этакого отвратительного садистического воображения с каким-то еще издевательством, с грязным изобретательством.
Я решил сейчас же бежать в больницу. Я пойду прямо к нему в кабинет и скажу: "Эх вы, батенька! Уж, думаете, на такого простачка напали? Довольно-таки дешевая, скажу, выдумка эти ваши экзерсиции в авантюрном стиле с присвистом. Не собираетесь ли печататься, дорогой мой? Этакий, скажу, самотек у нас - и этак свертком этим (сверну в трубку рукопись) помахаю у него перед носом. Ох, уж и помахаю!"
Так я думал и с этими мыслями пустился к больнице.
Это за городом. Приспел только к вечеру, было темно. Привратник меня знал, меня пропустили. Я пробежал через сад и позвонил у парадной. Не повезло: полчаса назад мой доктор укатил в город. Я спросил, кто дежурит? Я хотел убедить провести меня к этому больному, войти и прямо спросить: это вы писали? Эту гадость? Но тут же я сообразил, что можно и без этого: он в первом этаже, окна его выходят в сад. Если он пишет, я увижу. Ну, чернильницу, бумагу хотя бы на столе или на койке. Я вышел в сад. Крадучись, я шел по аллее, глядел в окна. Вот с решетками. Но их не было.
И вдруг я остановился: он! Он сидел за столом, как и тогда, спиной к двери. Я встал на садовую скамейку, мне виден был теперь и стол. Тупое серое лицо. Как хорошо разглядывать, когда вас не видят! Он глядел в стол. Что-то было у него в руках. Бумага! Да, я видел ясно, как он взял лист бумаги, аккуратно оторвал четырехугольный кусочек и стал свертывать "козью ножку",. Он стал насыпать туда махорки, лениво и сосредоточенно. Он закурил и вдруг стал подымать голову" как будто почуял мой взгляд. Но в это время кто-то негромко, но очень крепко сказал сзади меня:
- Гражданин! Вы что тут?
Я вздрогнул:
- Я, пожалуйста, сторож меня опознает.
Меня вывели. Ужасно неприятно.
И конечно: он курит эту бумагу, нарочно, назло им курит. Показать, что не станет писать. Я, чтобы успокоить подозрение на мой счет, написал своему приятелю записку:
"Все неудачно сочинено вами самими. Неужели на такой мякине думали меня провести?"
Записку оставил сторожу.
Все-таки карандаш у него на столе я видел. Кажется, и баночка какая-то. Может быть, впрочем, это лекарство, бром там или что им дают?
Нет, решительно: это все фокусы доктора. Подтрунить над писателем. Нет, голубчик, мы тоже в своем деле коечто смыслим. Но когда я вернулся домой, я снова сел за эти листки. Я начал читать исследовательски, подозрительно присматриваясь к слогу, к отдельным словам. Но скоро, признаюсь, я это бросил и решил прочесть первый раз начерно - все подряд.
Вот что было написано дальше.
7.
"Может, она только до пяти досчитала, начала эту подвязку дергать, аж рвать. А в Нью-Йорке дым большой было видать, должно, горело что-нибудь. Я стал слушать радио. Из Берлина передавали, что все ошибка, что телеграмма это мошенничество биржевого жулика, и что между прочим биржа вроде закрыта до проверки. Я дождался конца передачи и дал по своему радио на берлинскую волну: "В Нью-Йорке в сумасшедшем доме водопровод лопнул и через это все сумасшедшие повыскакивали и по улицам на всех четырех бегают и людей за зад кусают. Имейте совесть пособить".
А потом я поставил курс на Европу, прямо на один городишко. Названье у него не здорово разобрал, но вроде немецкое. Так, чтоб можно было время провести. Денег у меня хватало, а достать тоже всегда можно. Там видно будет, а пока мне спать хотелось - от нее, от немки этой, вряд ли что осталось. Уснул я вполне удобно.
Проснулся - жрать охота, в кишках мурлычет, что пять котов. Глянул на двор - ночь. На указателе аккурат над тем городишком. Внизу чуть огоньки мигают. Потом рассмотрюсь, а пока надо пожрать. Сейчас включаю, значит, духовку электрическую, банку консервов туда. Раз, два - и готово у меня, и чистенько. Рванул три рюмашечки, подзаправился - веселей стало. Банку вниз - пусть летит для повестки - я приехал. Может, какому там фраеру по маковке попадет. Тут, смотрю, с востока сереть стало. Решил - закопаю Паспарту, а сам джентельменом в город: шпрехен зи дейч? Дал вниз. Верно: городишко. На моей карте больно мелко написано. А не все одно? Лень было мне в лупу на него пялиться.
Я опять ту же музыку! За город, нашел поле пустое, Паспарту под землю, аппаратик через плечо. Иду. На хорошее шоссе вышел. Уж совсем серо. На мне очень даже приличная пара, а пальтишко прямо шикарное.
Вид вполне серьезный. Поэтому иду смело. Вот начались огороды, вот подводы, в город тянутся: видать, на базар. Я на пробу к одному возчику по-немецки:
- Доброе утро!
- Откуда так рано, господин?
- От больного.
- На Елизаветинской площади есть извозчики, доктор.
Ага! Немцы, это ладно. Обогнал обоз, тут домишки пошли, уж свет всюду в окнах. А вон вижу: дом светлыми окнами пялится в самое небо. Ясное дело, завод. Народишко по холодку по утреннему вприпрыжку спешит -работнички. Так они шариками каждое утро сюда скатываются и трут там лампочки, и весь свой век, дурачки, самого-то соку не знают. Катись, катись, шарики. Спросил, где эта площадь с извозчиками. Пошел, как показали. Такси стоят. Где, спрашиваю, сейчас выпить можно - шофера ведь народ бывалый.
- А вот, - говорят, - в клубе. Там до утра. И карты тоже. Гони!
- Гони!
Городишко ничего, чистенький, приличный. Дал шоферу золотой. Он и глаза вытаращил. Не знал, как сдачи дать. Клуб, однако, вижу, шикарный. Швейцар стал билет спрашивать. Тут дежурный ихний с лестницы спешит. Я при нем швейцару золотой:
- Возьмите мое пальто.
Дежурный ко мне:
- Вы играть хотите? Иностранец? Американец?
Я через полминуты уже в зале. Господины в визитках, столы, вокруг толпятся. Мне сейчас предлагают в их кассе разменять золото, все на меня оборачиваются. Разменял. Сейчас мне у стола место опростали. Ничего особенного-обыкновенная "железка". Сел. Выигрываю, проигрываю, но вижу, они тут жулики, на вид только чемберлены, черт бы их побрал! Это здорово! Я тоже начал Чемберленом - и этак важно отшучиваю направо-налево. Даже рассказывать начал кой-что - про Америку, и похабное приплетать для смеху. Один там что-то все стоял таким королем, подбородок на меня наводил так серьезно, когда все подхихикивали. Все: гы-гы! хохо! го-го! - а этот фофан проклятый только подбородком на меня этак сверху. Ах ты, рвань! Я еще вольней говорить! А он этак выждал, когда все отгоготали, и говорит, как сахар колет:
- Вы лжете. Никакой вы не американец. Вы - проходимец. Откуда ваше золото?
Он примолк, стоит, морду закинул и подбородком на меня. Я на всех оглянулся, говорю:
- У вас этак позволяется? - Они все на меня глазами уперлись, как деревянными палками.-Ах, так?! Ладно же, сейчас вы узнаете, кто я есть.
Я плюнул на стол и вон из залы. За мной поспешил было дежурный, а с лестницы уж крикнул швейцару:
- Пальто иностранцу!
Я пальто на руку, нахлопнул на ходу котелок, выбежал на улицу - белый день. Совсем утро и солнышко на восходе, только над крышами поднялось. Я на миг только этим воздухом дохнул. Ну, сволочи и с вашим солнцем немецким! Тут такси, целый табун ждал у подъезда. Я в первый попавшийся. Пошел! Выехали за город, пусто уже. Стой! Выскочил.
- Цахлен?
- Платить? Ах ты, фофан немецкий.
Я вынул кольт и сразу трах ему в стекло - на тебе "цахлен" - он как дал ход - я ему вдогонку еще два раза саданул и стал крутить аппаратик, звать Паспарту. Чтоб скорей, я поднял его сначала из земли, чтоб он доспел ко мне по воздуху, на метр высоты. Я увидал, как он несся ко мне, когда оглянулся. А, черт! Я не знал толком, где этот клуб проклятый, все равно, одного поля ягода, все к чертовой матери. Я вам покажу, кто я есть, сволочи. Я вам подбородки-то посбиваю. Я влез в кабину, задвинул броневые ставни, оставил один смотровой глазок и дал полный ход на город. На высоте 30 метров я первым делом двинул по киркам, по колокольням, они летели, будто кто из кубиков тут нагородил. Ага! Я вам подбрею подбородки, сударики. Я пошел кругами, я уж брил на высоте десяти метров. Я стал на миг и глянул. Уж было здорово наработано: завал кирпичей, и приглядеться: там ворочаются в куче этого хлама человечишки, как червяки давленые. Помню, там из кучи одна нога дрыгала, а всего его кирпичом придавило. Ну, аккурат, как таракана ногой придавишь, а он еще ножкой все дрыг, дрыг! А одна целая совсем была, подо мною как раз, баба немецкая, та все эти кирпичи рыла, бросала, и я слыхал, как выла, кого-нибудь там у ней схоронило. А потом, вдруг, гляжу, вон, вон они куда бегут - вся дорога полна, что мошкары. Я взял вверх - вон они все где. Ах вы, черти! Вы вон куда тикать. Эх, запустил я ход, и эту дорогу-пулей, снарядом пропахал-раз! и назад! Начисто в кисель, в кашу их, ферфлюхтеров. Проходимец, сволочи? Палками на меня дубовыми глядеть? Заелозили небось. Ага!