Хэнли прокручивал в голове все возможные варианты. Может, на ребят напали контрабандисты? Или кто-то из них – Бекел раздражён. Я и Рид стараемся успокоить его. — сошёл с ума и расправился с остальными, а затем свёл счёты с собственной жизнью? Не давала покоя и запись о шторме… Но даже если так, с трудом верилось в то, что опытная команда могла спасовать перед стихией и наделать глупостей.
Декабрьское солнце светило ярко, но не грело, и в комнате было неприютно и зябко. В камине тлели угли, и Хэнли подбросил дров. Огонь весело затрещал, разрывая тягостную тишину пустого дома. Хэнли уселся на стул, вытянув ноги к камину, и допил остатки уже остывшего кофе.
Но ни весёлое потрескивание поленьев, ни скрип балок под натиском морского ветра не спасали от гнетущей атмосферы. Наоборот, их стенания сводили с ума. Хэнли резко поднялся на ноги и зашагал из угла в угол, стараясь топать как можно громче. Устав нарезать бессмысленные круги, он вернулся в спальню и осмотрелся. Вокруг царил беспорядок, и Хэнли переходил от одной кровати к другой, поправляя скомканные одеяла и подушки, пока не зацепился взглядом за уголок тёмно-синего блокнота, торчащего из-под тонкого матраса.
Он достал пухлую тетрадь и покрутил в руках. Мелкий убористый почерк, которым кто-то исписал желтоватые страницы, оказался незнакомым. Тоби Кратчли писал небрежно, размашисто; слова под пером Оливера Рида, который порой заменял главного смотрителя и тоже делал пометки в вахтенном журнале, хаотично скакали, наклоняясь то вправо, то влево. В том, умел ли писать Саймон Бекел, Хэнли и вовсе сомневался. Значит, справедливо рассудил он, этот блокнот принадлежал журналисту. Хэнли порылся в памяти, пытаясь вспомнить имя. Миллз, кажется… Да, Эймонн Миллз.
Его Хэнли видел лишь однажды, в офисе Тринити-хаус – да и то мельком. Молодой паренёк с пышной копной медных волос. Невысокий, щуплый, сутуловатый, с крупными очками на носу. Таким не место на маяке, подумал тогда Хэнли, и, видно, оказался прав.
Он открыл случайную страницу, и от первой попавшейся на глаза строчки по телу пробежала нервная дрожь: «…я возненавидел маяк и его обитателей задолго до того момента, как оказался заперт на этом Богом забытом острове».
Шальная мысль острой иголкой кольнула сердце: не мог ли этот самый Миллз расправиться со смотрителями, раз они пришлись ему не по нраву? Но Хэнли быстро отогнал столь нелепые домыслы: такой хиляк не справился бы ни с кем из команды Кратчли.
«Он мог подсыпать в еду крысиный яд», – не унимался противный голос внутри.
Чтобы узнать виновен ли Миллз, следовало прочесть дневник бумагомарателя полностью. Но для начала Хэнли направился на кухню: при упоминании еды желудок свело от голода. Сделав наспех пару сэндвичей, Хэнли вернулся в спальню, на ходу откусывая большие куски: ему не терпелось вернуться к записям Миллза. Он плюхнулся на кровать, но тут же подскочил.
– Какого чёрта? – выпалил он от неожиданности.
Хэнли мог поклясться, что бросил тетрадь на прикроватную тумбочку, но теперь она лежала на кровати.
– Не сходи с ума, Хэн, не сходи с ума, – пробормотал он.
Аппетит резко пропал, и Хэнли отложил в сторону недоеденный сэндвич, затем осторожно сел на кровать и бережно взял в руки дневник Миллза, словно тот был живым существом. Существом, способным больно кусаться и царапаться.
Первые записи датировались последними числами ноября, и Хэнли лишь бегло пробежался по ним взглядом. Миллз изливал на листках бумаги душу, жалуясь и причитая на свою горькую судьбу: редактор не ценил его талант, арендатор не входил в тяжёлое положение и не шёл на уступки, а отец юной леди, в которую Миллз был влюблён, не желал родниться с жалким голодранцем.
Хэнли раздражённо пролистал ещё несколько страниц: его совсем не интересовали подробности личной жизни журналиста. Наконец, он нашёл нужную дату.
«9 декабря, воскресенье
Прошли почти сутки, как ржавое корыто, несправедливо носящее столь прекрасное имя «Даэна», доставило меня на Маллэнд. Но я возненавидел маяк и его обитателей задолго до того момента, как оказался заперт на этом Богом забытом острове. Клянусь жизнью, если бы не грозившее мне увольнение, я ни за что не согласился бы на подобную авантюру. Подумать только, мне предстоит пережить шесть недель заточения на крошечном клочке суши с тремя неотёсанными грубиянами».