«17 декабря
Всю ночь мы с Кратчли боролись со сном, но в какой-то момент я всё-таки отключился. Не знаю, надолго ли. Когда я с трудом продрал глаза, за окном всё так же стелился туман. Часы на стене в гостиной встали, лишив последней возможности определить время.
Поджидал меня и другой сюрприз: пока я спал, Кратчли всё-таки достал ружьё. Теперь он, словно безумец, бродит по дому, сжимая оружие, и без конца оглядывается по сторонам, будто боится, что зверь уже внутри.
Я не знаю, что делать. От меня разит потом и кровью. Хочется переодеться, но все мои вещи в спальне. Зайти туда я не могу, ведь там Бекел…
…
Кратчли стоит на коленях и молится. Не знаю, зачем я пишу об этом. Мне следовало бы бежать, но я боюсь выходить. Туман всё еще окутывает дом плотным коконом. Да и куда бежать с острова? Я не хочу погибнуть в море от голода и жажды.
…
Кратчли окончательно потерял рассудок. Всё бормочет про какую-то старуху, которая пришла убить его.
…
Кажется, безумие смотрителя передалось и мне. Я слышу неторопливое шарканье старушечьих ног.
…
Кратчли мёртв. Невесть откуда появилась струйка тумана, в мгновение ока обвила ноги смотрителя и, обездвижив жертву, потянулась вверх. Она поднималась всё выше и выше, пока не затянулась петлёй на шее несчастного. Но по крайней мере Кратчли – Господи, яви Своё безграничное милосердие и прими его в Свою славу. – бился в агонии недолго.
Перед смертью смотритель будто говорил с кем-то. «Я просто хотел покоя. Для себя, для всех нас. Знаю, что должен был подать лекарство, но я так устал. Мы все устали, а ты всё цеплялась и цеплялась за жизнь», – вот какими были последние слова Кратчли, что бы они не значили».
Я же остался один.
…
Прошло несколько часов, а может и дней – я потерялся во времени. Туман, кажется, загустел ещё сильнее. Я уже не питаю лживых надежд выбраться отсюда живым. Не будь я трусом, давно бы окончил свои мучения лично, своей рукой, но всё же я до последнего продолжаю цепляться за эту паршивую жизнь.
…
Кажется, я слышал голос. Голос отца. Моего мёртвого отца. Он зовёт меня так же, как и в тот день, когда чинил крышу нашего дома, а лестница выбилась у него из-под ног. Он просит о помощи. Нет. Он требует. Он никогда ничего не просил – только требовал. В тот день я сделал вид, что ничего не слышал. Не отвечаю я и сейчас. Может, повезёт, и он не найдёт меня, если я буду сидеть тихо и молчать.
…
Я слышу шаги. Гулкие, тяжёлые шаги. И сбитое дыхание. Он ищет меня.
Господи, спаси и сохр…»
Запись в дневнике прерывалась, и Хэнли нервно сглотнул, прекрасно понимая, почему Миллз не смог закончить предложение.
Теперь Хэнли был абсолютно уверен, что все смотрители внезапно сошли с ума. Один за другим они потеряли рассудок и наложили на себя руки. Но что послужило тому причиной? И куда исчезли тела?
Он размышлял об этом всю ночь, пока новая догадка не осенила его. Не было никакого тумана, клыкастых чудовищ и невидимых старух. Не было помешательства и массового суицида. Всё это инсценировка, и автор её, конечно же, известен. Весь этот спектакль разыгран никем иным как самим Эймонном Миллзом.
Расправившись со смотрителями и избавившись от тел, журналист, искусно владеющий пером, решил отвести от себя подозрения и выставить себя одной из жертв. Пропавших жертв. Хэнли не знал, почему и как Миллз убил смотрителей, и куда он спрятал трупы. Но это уже не его заботы. Пусть с этим разбирается полиция. Ей же предстоит узнать каким образом Миллз покинул остров, и где скрывается сейчас. Свою роль Хэнли выполнил: нашёл дневник убийцы и, вернувшись на материк, первым делом передаст его в руки полицейских.
Серый утренний свет пробивался сквозь маленькое оконце. Хэнли встал, потянулся, расправив застывшее тело. Сколько ещё ему придётся торчать на маяке? Почему ленивцы из Тринити-хаус до сих пор не прислали новую команду?