— Тарас Иванович? — у меня защипало в глазах.
— Да?
— Скажите, у меня есть шанс видеть? Вы же смотрели, что у меня там? Я же небезнадежен? — дрожь в теле выдавала мою панику.
— Шанс есть всегда, на моей памяти были более тяжелые случаи колликвационного некроза, от которого люди слепли. Но, увы, пока сложно говорить о степени поражения и делать какие-то прогнозы. Необходимо дополнительное обследование. Но скорее всего в нашем городе должного лечения Вы не получите. Будем реалистами, ваше состояние далеко от достаточного для выписки. Вы остаетесь у нас.
— А как же мне? Я же ничего не вижу…
— О, да, я приставлю к Вам медсестру. Есть ли тот, кто может позаботиться о Вашей сменной одежде? Ваша супруга?
Я горько усмехнулся, пряча лицо за волосами. Если я ей здоровый был не нужен, то сейчас и подавно не сдался. Мой план трещал по швам и шансов не осталось. Я готов был орать на всю палату о несправедливости, но вместо этого просто ответил, как есть:
— У меня никого нет, на матери моего сына я не женат.
— Может Ваша мать?
Жевание губы стало моим любимым занятием на минуты моего здравия.
— Я бы не хотел… просить мне её не хотелось бы. Только в крайнем случае, да, и она не будет гореть желанием ухаживать за мной.
— Захар, Вам никто не говорил, что принимать чью-то помощь в тяжелый момент это нормально? — спросил без прикрас главный врач.
— Может и нормально, да, не приходилось как-то. Легче заплатить и приставить кого-то ко мне, — нервно подергиваю плечами, сплетая пальцы на животе.
— Мы ведь не коммерческая клиника. Я приставлю к вам медсестру, но насчет вашей сменной одежды распоряжусь. Так и быть это Вам от меня жест доброты, — хитро вымолвил врач. — Отдыхайте, сегодня часы приёма окончены. Медсестра ещё зайдет на ваш вечерний туалет.
— Да, ладно, — говорил я, совершенно не слушая врача.
Дверь закрылась, и я остался совсем один. В полной непроглядной пустоте наедине со своими тараканами и демонами из прошлого.
Глава 38
Захар
Солнце высоко висело в небе. Такой яркий ослепительный свет излучало оно, что от него согревалось нутро и кости. Я стоял по пояс в колосьях пшеницы. Было лето такое теплое, до мурашек. Налетал прохладный ветер и качал безмолвное желтое море. А на горизонте море утопало в голубой синеве эмпирея*.
Я шел по нему в поисках хоть какой-то тени или жизни. Ничего не было, никого не было. Это такое странное перфекционистское одиночество, от которого режет глаза. Где-то впереди я увидел темную точку. Чем больше я прикладываю ребро ладони, чтобы создать тень и разглядеть что там, тем быстрее точка растёт.
Странное надвигалось просто неестественно и дико. Я пытался не предаваться панике, но ноги приросли к земле, я огляделся, и это темное было везде, одинаково чуждое под этой синевой.
Эта точка стала огромной, а потом мир перевернулся сам собой, и уже голубая даль стала водной гладью, пшеничное поле приобрело алые краски и напоминало закат. Я ничего не понимал, словно, это иллюзия и мой глюк.
Совсем рядом заиграла скрипка, которую поддержал целый оркестр. У самой кромки воды стоял старинный театр. Над ним вычурно смотрелась вывеска с огоньками по периметру. Музыка манила меня подняться по ступеням и войти туда. Страха не испытывал, я просто поддался совершенной мелодии, чтобы оказаться в зале.
Внутри горели свечи и висели тяжелые красные портьеры. Меня окружали кровавые розы. Они стояли в огромных керамических вазах на колоннах. Там я услышал нежный смех и увидел знакомый силуэт, за одной из множества дверей мелькнул край белой ткани. Я пошел за ним в след. Тьму коридора прорезали настенные канделябры с тлеющими свечами.
Музыка нарастала в ушах, и я спешил, различая в коридорах стройный силуэт. Я плутал по лестницам, но не отставал за своим маяком. Вскоре меня ослепил свет. Я увидел оркестр и маленькую балерину на сцене. Она подняла тонкую ручку, музыка стихла, чтобы больше не играть. Балерина танцевала без музыки и слов, чтобы в каждом движении я увидел боль и муки. Не знаю, есть ли что-то подобное в жизни, но это было жутко и прекрасно одновременно. Она была похожа на сломанную марионетку.
Ощущать чужую боль, как свою, испытывать муки и… любовь? Балерина не сломалась, она прошла свой путь и завершила танец, а потом потянулась ко мне, распластанная на пыльном и грязном полу. Чистая ткань потемнела и помялась. Она плакала, и я плакал, пока шёл к ней. Стоило нам встать друг напротив друга и всё исчезло.
Мы, обнаженные, стояли по ребра в воде. Ее руки коснулись моей щеки, её губы поцеловали мои. И мы, словно, растворились друг в друге. Нас захлестывало эмоциями, будто мы волны цунами. Стена ломалась одна за другой, здания складывались на манер карточных домиков. Где-то над нами громыхало, а мы целовались, не разрывая контакта.
Эйфория в виде редких солнечных лучшей, что прорывались сквозь темные тучи, создавала контраст. Я поднял её и прижал к себе, её длинные стройные ноги обвили меня и, кажется, проснулся где-то вулкан, вода нахлынула на нас сильнее. Я сжимал свою тростинку, пока она не стала пламенем в моей крови, целуя и качаясь на мне.
Полил крупный дождь, что бил нас по лицу, спине и плечам, остужая лаву нашей страсти. Это не помогало, пожар разгорался сильнее. Я слышал крик своей возлюбленной, это жажду и желание, потребность во мне, как и она стала продолжением меня. Её ставшими чувствительными холмики были исследованы мной, искусаны и обласканы.
Она кричала и гремел гром, она выпускала свои коготки, я рычал. Ни за что не отпущу её. Мои стальные тиски сжимали её бедра. Я стремился к ней, как набегающая волна на песчаный берег. Кажется, часы начали обратный отсчет, потому что дождь прошёл, волны бились о нашу ставшей чувствительной кожу. Моя любимая хватала меня за волосы, открывая доступ к моей шее. Она прокладывала дорожку поцелуев, трепетных и влажных, что привело нас к грани двух миров. Моего пустого и бессмысленного, её чудовищного и сурового.
Мы кричали в обоюдном освобождении.
— Люблю, как же тебя люблю! — кричал я, пока мир разрушался и погружал меня во тьму.
Ничего и никого не осталось, а потом в этой тьме я услышал чей-то плач и на меня начал литься теплый поток. Я пытался понять, что происходит. Кто плачет?
— Кто ты?!
— Где ты?
— Где?!
— Ответь!!!
— Зак… Захар, — шептали мне, пока я оглядывался, ничего не видя.
— Карина?
*Греч. — пристанище богов/высь
Глава 39
Карина
— Вы можете ехать быстрее? — в очередной раз попросила таксиста. Черт, вот вздумалось мне поехать к крестной загород. Я запуталась, мне необходимо было посоветоваться, но видит Бог, выбрала самое неудачное время.
— Дамочка, — одернул меня водитель, — я вам уже говорил, что из-за вашей прихоти не собираюсь нарушать правила. Штрафы вы мне оплачивать будете? Нет?! Вот и молчите! — осадил он меня. А мне стыдно не было. Я собиралась заплатить этому труженику руля приличную сумму, потому что не могла ждать автобуса, который ходил дважды в день в ту глушь, в которой располагался санаторий, где проходила лечение Вера Ивановна. Мне редко приходилось пользоваться услугами такси. Только в крайнем случае. Но даже, по моему скромному опыту, выходило, что обычно таксисты старались сократить время доставки клиента, тем самым увеличив количество возможных заказов. Этот же нехороший человек плелся со скоростью, не превышающей сорок километров в час, ровно столько, сколько было указано на одном из знаков. А ведь дорога была абсолютно пустой, что в одну, что в другую сторону. И погода отличная, никакого снега или жутких обледенелостей на асфальте.
Поняв, что спор в данном случае бесполезен, погрузилась в воспоминания. Перед глазами снова возник образ крестной. Крестной, к которой оправилась за советом. Сегодня она мне впервые открылась, рассказав, почему всю жизнь провела одна. Ведь ни разу за мои двадцать шесть лет я не видела ее с мужчиной… даже просто с другом. Когда-то Вера Ивановна была влюблена. Сильно влюблена. Но так вышло, что ее любимый муж погиб во время войны в Афганистане. А ведь до сегодняшнего дня я даже не предполагала, что она была замужем.