- Что?! Что это?! - плачуще взвыл невидимый. И тут уж я не смог не отозваться.
- Это двери, - осторожно сказал я во тьму. - Слышите, это двери в гостиную. Осторожней, там стекла на полу!..
Стало слышно, как далеко-далеко, в некоем другом мире, проехал трамвай. И вот после подзатянувшейся паузы я услышал нечто и вовсе уж несусветное:
- Кузенька, это ты?
Хрустя битым фарфором, я переступил с ноги на ногу.
- Это я, Тюхин.
- Тюхин?.. - в голосе недоверие. - М-ме... Откуда вы тут взялись? Как вы попали в спец... м-ме... помещение?
- Ну, знаете, - сказал я. - Это с каких это пор моя собственная квартира стала вашим спецпомещением?!
Что-то звякнуло. Похоже, он выронил ключи.
- М-ме... Помилуйте, так вы что, вы, - он снизил голос до шепота, вы - сверху?.. Нет, кроме шуток?! Ах, ну да, ну да... Надо же! Экий... м-ме... парадокс!..
И вдруг я услышал его старческое, с присвистом дыхание совсем рядом, метрах в полутора от себя. До сих пор не возьму в толк, как это он умудрялся подкрадываться так быстро, а главное, совершенно бесшумно.
- Слушайте, - обдав меня трупным душком, зашепелявил он. - Не сочтите за праздное... м-ме... любопытство. Ну и что?.. Как там эта ваша, - он задышал мне прямо в ухо, - перестройка? Кончилась?.. Ах, ну да, ну да. Что это я, право... Все как и следовало быть. Все, так сказать, по нему, по Вовкину-Морковкину. Ничего, так сказать, не попишешь - свидетельство... м-ме... очевидца...
- Господи, о чем это вы, - не понял я. Но мой визави решительно свернул в сторону:
- Так вы говорите - не видели моего Кузю? Черненький такой, с вашего разрешения, и пятнышко вот тут вот - на грудке... М-да-с! Опять, представьте себе. Как весна, так - изволите ли видеть...
Я не видел ровным счетом ничего. Ничегошеньки, елки зеленые.
- Весна, - прошептал я и мое бедное, уже как бы и не бьющееся в груди сердце, болезненно сжалось.
Я пошатнулся.
- Э! Э! Вы куда?! Вы что, ослепли что-ли, голубчик?! Тут же ступеньки. Голову себе свернете!..
- Ступеньки?.. Какие еще ступеньки...
- Да вы что, вы и в самом деле... м-ме... не видите?!
- Слепота у меня, куриная, - честно сознался я.
Глава третья Кромешная тьма (визуальный аспект). Я попадаю под трамвай
И вот мы уже идем. Мы перемещаемся из конца в конец моей необъятной, как подземный гараж в Пентагоне, квартиры. Он впереди, постукивая металлической, специально для инвалидов по зрению, тросточкой, я, держась за полу его шуршащего, клеенчатого наощупь, плаща, - за ним. Время от времени, впрочем теперь уже и времени как бы и нет, поскольку деревянная дурочка из ходиков, его олицетворявшая, перестала подавать признаки жизни, - то и дело он, споткнувшись об очередное препятствие, чертыхается, а я, на правах гостеприимного хозяина и гида, поясняю: "Это книжный шкаф". Или: "А вот тут осторожней! Тут у нас с женой "геркулес" в пачках". "Геркулес?! Какой еще к чертям собачьим... м-ме... геркулес? - недоумевает он. И я терпеливо его просвещаю: "Это хлопья такие, овсяные. Ну, чтоб кашу варить... Ну, в общем еда". - "Еда?.. А что такое - еда?"
Странный он, этот шаркающий во тьме домашними шлепанцами Ричард Иванович.
- Спокойствие, голубь вы мой сизокрылый, - говорит он. - Главное выдержка, терпение и спокойствие. Человек - он тварь ко всему привычная, а в особенности - наш... м-ме... русский. Уж на что демократия - ан, и ту, как таракан, пережил. А вы думаете, - понижает голос, - вы думаете он социализма не переживет?! Тьфу, тьфу на вас, паникер вы этакий!.. Да и кто ж вам это сказал, что... м-ме... устремляться можно-де только вперед? А вправо? Влево? А назад, так сказать, супротив жизни?.. А?..
И тут он внезапно останавливается и теперь уже я, ткнувшись лбом в его клеенчатую спину, чертыхаюсь.
- Киса, киса! - нежно кличет в гулкую глубину мой Вергилий, но тьма потусторонне помалкивает.
И опять мы движемся в неизвестном для меня направлении. Тюкает тросточка, шуршит плащ. Дважды он помогает мне одолеть лестницу. Тринадцать каменных ступенек вниз, потом точно столько же - вверх. Я считал. И судя по выбоине на седьмой ступеньке, лестница была одна и та же...
И вот я снова по инерции тычусь носом во что-то твердое у него подмышкой.
- Ну вот и все, кажется, пришли, - переводит дух Ричард Иванович Зоркий. - Тэ-экс, и где же они тут, наши ключики...
Он долго и безуспешно роется в карманах. Сопит, позвякивая мелочью, обхлопывает себя.
- Батюшки-светы, - растерянно бормочет он, - а ведь связочка-то казенная!..
А меня вдруг точно осеняет. Господи, как нет-нет да и осеняло там, в прошлом существовании.
- Минуточку! Одну минуточку, - говорю я, отстраняя Ричарда Ивановича. - Тут, кажется, ключи ни к чему...
И нащупываю его на дверной панели - накладной, за четырнадцать долларов купленный в Бруклине, на Фултон-стрит.
Щелкает секретная пипочка, я поварачиваю головку...
- Только без паники, - бормочу я. - Спокойствие, терпение, выдержка...
Дверь у меня просевшая, я слегка приподнимаю ее за ручку. И он хватает меня за запястье, этот несусветный Ричард Иванович, и шепчет, шепчет, попахивая тухлятинкой:
- Царица всемилостивая!.. От лица слу... О!.. Препокорнейше... Господи! Господи!.. Ах, если б вы знали, если б вы только... Ах, дорогой вы мой товарищ Тюхин! И ведь так-то кстати, так, не побоюсь этого слова, вовремя!.. И что, и действительно, как на лифте?! Ну да, ну да... Нет, вы даже представить себе...
- Ну... ну, почему же... не... - тужусь я. - Да что ее перекосило, что ли? Ну, почему же... не мо...
И дверь подается! Я тяну ее на себя, скрипучую, непривычно тяжелую, я открываю ее и... слепну. Но теперь уже самым натуральным образом. Слепну от света, от яркого, непереносимо весеннего света, так и резанувшего по глазам!
Заслоняясь рукой, как от электросварки, я делаю шаг на уличную панель, да-да! - на асфальтовую такую, изрисованную мелом, и жмурюсь, жмурюсь...
...и все плывет, все зыбится, как под водой. И голова кругом, как после затяжки с голодной отвычки. И некто смутный, полурентгеновский, с белыми глазами, белой козлиной бороденкой, взмахивая шляпой, тоже, заметьте, белой - взмекивает:
- Милости... м-ме... просим! Что?.. Что с вами, счастье мое? Так вы что - всерьез, у вас что, действительно... м-ме... слепота?!
- Да говорю же вам - куриная, - обливаясь слезами, говорю я.
- А вот это зря! И чтоб - ни-ни, ни в коем разе! Слышите?! На носу себе зарубите: моргать, жмуриться, а уж тем паче - тереть глаза таким, как вы, строго... м-ме... возбраняется!