На присутствие в забеге малорослого Брюса Талло я не обращал внимания, потому что на этой дистанции он был относительно несовершенным бегуном — его специальностью был бег на две и три мили. Во всяком случае, складывалось впечатление, что из всех бегунов только один я в подходящей форме, чтобы выйти из четырех минут, какой бы высокой ни была скорость на первых трех кругах.
В день соревнований утром я полчаса побегал трусцой в Окленде, затем после полудня сел в самолет, отправляющийся в Вангануи, и когда прилетел на место, постарался держаться от всех подальше. Мои родственники были там, они остановились у друзей. Перед тем как отправиться в свой отель, я выпил с ними чаю. У себя в номере я спустил занавески и растянулся на постели, обдумывая предстоящее соревнование.
Моя озабоченность относительно этой мили еще более возросла, потому что, прибыв в Вангануи, я узнал, что местная газета приписала Артуру заявление, будто бы я покажу 3.55,0. Несмотря на то, что заявление сделал сам Артур, этот аванс публике раздражал меня по той причине, что он, естественно, будет истолкован и как мое собственное намерение.
Разница между мной и Артуром состоит в том, что он со своими знаниями и интуицией склонен оценивать максимальные возможности бегуна при условии, что все ему на руку — дорожка, подготовленность, погода и прочее, Я и сам знал, что могу выбежать из четырех минут, но только на этом мне и хотелось остановиться.
Привычка публично связывать своих воспитанников обещаниями высоких результатов представляется мне характерной, к несчастью, чертой большинства выдающихся тренеров.
В 6 часов я пошел взглянуть на дорожку. О ней шла плохая молва: говорили, что трава вся в проплешинах. Особенно хорошо она не выглядела, однако беговое покрытие ее было совсем не плохим. Внутреннюю дорожку заботливо сберегли от эксплуатации в более ранние часы соревнований, и к моменту старта на милю в 9.30 вечера она выглядела совсем нетронутой.
Вечер был спокойным и тихим, и я начал разминаться за 35 минут до запланированного старта.
На стадионе была давка, здесь собралось более половины населения города. Я держался в одиночестве, лишь изредка обмениваясь короткими фразами с теми из бегунов, которые, надеялся я, помогут мне в осуществлении моей цели.
В 9.15 стало ясно, что соревнования безнадежно отстают от расписания программы, и поэтому мы обратились к главному организатору состязаний за разрешением нарушить порядок следования видов и пропустить нашу милю вовремя. Посовещавшись с судьями, он согласился.
Длина дорожки была меньше 440 ярдов, поэтому мы стартовали с середины предпоследней прямой и должны были пробежать четыре круга после того, как в первый раз пройдем линию финиша.
Стартовый выстрел нарушил напряженную тишину на трибунах, усугубляемую мрачными тучами, нависшими неподвижно над стадионом. Я не бросился вперед со своей обычной решимостью. Как правило, на старте я всегда прилагаю усилия, чтобы ухитриться занять подходящую позицию вблизи лидеров, откуда могу наблюдать развитие событий. На этот раз, учтя, что мне помогают, я решил отсиживаться несколько дальше сзади.
Но все пошло не так, как я ожидал. Вокруг меня возникла суматоха, и, чтобы не бежать по первому повороту слишком далеко от бровки, я был вынужден переместиться в хвост забега. Возможно, суматоху вызвало напряжение, и, наверное, по этой же причине я потерял чувство темпа. Когда мы прошли первую четверть, я услышал, как крикнули: «Шестьдесят одна секунда!». Это было еще вполне в рамках мили меньше чем за четыре минуты, и я особенно не беспокоился. Участники бежали теперь гуськом, а я довольствовался той позицией, которую занимал — 12 ярдов сзади лидера Барри Коссара.
Во время второго круга, почувствовав, как группа растягивается, я пробился в середину, а затем в брешь между Мюрреем и Брюсом. Этот маневр вывел меня на третье место. Здесь Мюррей, моя надежда на третий круг, внезапно отпустил Коссара на два ярда. Я был вынужден покинуть его, вышел вперед и начал тесное преследование Коссара.
Он выполнял колоссальную работу, и полмили мы прошли за две минуты. Я придвинулся к его плечу и оглянулся назад, желая узнать, кто собирается повести третий круг. Все, что я увидел, была огромная брешь.
Нетерпение охватило меня. Я вышел в лидеры сам, решив, что на трехчетвертной отметке покажу три минуты. Дело двигалось не так, как я планировал, но из этого вовсе не следовало, что все безвозвратно потеряно. Я сконцентрировался исключительно на времени и на том, чтобы бежать с максимально возможным расслаблением. Я продвигался вперед еще вполне свежим и, пробегая мимо хронометриста, слышал, как он отсчитывал: «Пятьдесят девять, шестьдесят…».
Теперь меня ждал сюрприз. К моменту, когда мы пробегали под гонгом, Брюс Талло успел подтянуться; гонг отбил начало последнего круга, Талло вышел вперед, спринтуя как ракета и с очевидным намерением вырвать победу. Это был тот самый стимул, в котором я нуждался, и неважно, что его вызвал спортсмен, не принятый мною в расчет.
На повороте, не сражаясь с ним, я увеличил темп ровно настолько, чтобы занять позицию у его плеча. Когда мы широким шагом вылетели на предпоследнюю прямую, откуда оставалось бежать 300 ярдов, я уже знал, что справлюсь с ним. Его присутствие меня не беспокоило. Я соревновался с секундной стрелкой, а не с Талло.
В этой точке я прекратил расслабление и начал финишный спурт. Это — момент, когда вы перестаете контролировать ваши действия сознанием и вкладываете все возможное, чтобы развить наивысшую скорость.
Я обнаружил, что бегу совершенно не напрягаясь. Ничто меня не сдерживало. Вряд ли я когда-нибудь еще испытывал такое чудесное ощущение силы и скорости без напряжения, какое возникло у меня тогда, на этих последних, радостных 300 ярдах. Пробегая последний поворот, я знал, что должен показать время значительно лучше четырех минут. Я вышел на прямую, в первый раз услышал приближающийся шум трибун и продолжал поддерживать высокую скорость. Даже на этой ступени мне не приходилось сознательно подстегивать себя, и я пролетел ленточку в совершенно свободном полете.
Я вбежал прямо в хаос. Этот момент, в сущности, означал конец соревнований, всюду были люди, бесконечный шум и смятение. Кто-то выскочил из толпы и, подбежав ко мне, показал мне секундомер. Стрелка стояла ниже четырех минут, но что именно она показывала, я рассмотреть не удосужился. Диктор выкрикивал, что у него тоже секундомер, но сейчас он может лишь сказать, что время значительно лучше четырех минут.
Казалось, прошла вечность, прежде чем было объявлено официальное время — 3.54,4, и из-за ошибки в программе этот результат посчитали равным мировому рекорду Герберта Элиота. К этому времени мне надоело ждать, и я начал круг почета. Стадион шумел не переставая, и я был в том же смятении чувств, как после финала в Риме.
Теперь Талло, озабоченно переговаривавшийся с хронометристами, узнал, что он тоже впервые в жизни выбежал из четырех минут, и зрители снова зашумели.
Наконец, когда судьи и публика точно установили, что мой результат на десятую лучше мирового рекорда Эллиота, на стадионе началось новое буйство.
Позже я узнал, что Мюррей не смог в этом состязании выполнить свою роль из-за того, что накануне ему сообщили о несчастном случае — его товарищ по клубу в Оуэйрейке, направлявшийся в Вангануи на соревнования, утонул во время купания. Этот факт Мюррей сознательно скрыл от меня, потому что он мог расстроить меня в той же степени, что и его.
Время по четвертям в этой рекордной миле, согласно данным новозеландского статистика Питера Хейденсторма, было: 60,7; 59,9; 59,0 и 54,8 — несколько необычная серия, в которой каждый последующий результат лучше предыдущего. Последние полмили были пройдены за 1.53,8.
Брюс показал 3.59,3, Олби Томас был третьим — 4.03,5, а Мюррей финишировал четвертым.
Сравнение моего графика с графиком дублинской мили Эллиота показывает, что первая четверть бега была мной пройдена на 4,3 секунды медленнее, а за круг до финиша я отставал от него на 0,4 секунды. На отметке 1500 м я показал 3.39,3, что было сравнимо с лучшим временем Мюррея на эту дистанцию, показанным им за границей — 3.38,8.