Она встряхнула тряпку, стала протирать зеркало, встретилась взглядом с отражением — и яростно мазнула по скомканному лицу, точно хотела его стереть.
Телефон опять ожил. Она схватила трубку, поднесла к уху — и сама испугалась: зачем?! Но это были не они. Взволнованный мальчишеский голос спросил Женю.
— Ее нет дома! — отчеканила Татьяна Александровна раздраженно.
Мальчик замялся, стал заикаться и путаться. Но все-таки смог как-то собрать из междометий и заиканий вопрос «Когда она будет?»
— Откуда я знаю?! — сказала Татьяна Александровна с досадой.
— Из-звините, — пробормотал мальчик и отключился. Первый слог прозвучал на высокой ноте и неожиданно окончился басовым проходом. В другой раз Татьяна Александровна улыбнулась бы, но только не сегодня.
С возрастом привычка держать руку на пульсе превратилась в паническую нервозность. Страх возникал мгновенно и разрастался до размеров космических. Вот и сейчас она мельком глянула на часы и отметила, что внучка задерживается уже на сорок минут.
Она набрала ей на мобильный, пошли длинные гудки — и на втором Женька сбросила звонок. Набрала снова, подумав, что, может, ошиблась, — Женька опять сбросила. И в третий раз, и в четвертый. И вот уже руки с трубкой заходили крупной дрожью, и уже представились, сцена за сценой, ограбление, изнасилование, и несчастный случай, и убийство, и взрыв в автобусе, и приемное отделение городской больницы, переполненное окровавленными трупами… А следом, без всякого перехода, пришло понимание: это они, вышибалы! Добрались до Женьки и теперь везут ее, связанную, куда-то в неизвестность. Она тихо опустилась на табурет в коридоре… Господи…
В двери завозился ключ, в квартиру влетела Женька. Бросила рюкзак, стала стягивать кроссовки — и только тут заметила бабушку.
— Ба, ты чего тут? — спросила.
— Женя! Ты где была?! — закричала Татьяна Александровна. Хотела встать, но силы все они ушли в этот крик.
Женька подняла на бабушку растерянное лицо.
— Ты почему сбрасываешь?! — опять выкрикнула Татьяна Александровна. Но выкрик не получился, сдулся.
— Так я подходила уже.
— Ну и что?! Трудно кнопку нажать?!
— Да ну вас! — буркнула Женька. — Сами на ушах сидите целыми днями — экономь да экономь. А как что, так сразу…
Она подобрала рюкзак и скрылась в кухне.
— Тебе мальчик звонил, — сказала Татьяна Александровна.
Женька мгновенно высунулась из кухни:
— А какой?
— Это тебе лучше знать. Спрашивал, когда вернешься.
— А ты чего?
— А что я… Сказала, не знаю.
— Да ну тебя, — опять буркнула Женька. Явно она расстроилась и теперь будет умирать от любопытства, пока мальчик не позвонит снова.
«А ведь он, пожалуй, не позвонит, — подумала Татьяна Александровна. — Напугала. Нервы ни к черту».
Раньше она такой не была. Там, в Усть-Илиме, один про нее так и говорил: «Гвозди бы делать из этих людей». Смирнов, кажется. Или Сидоров — простая какая-то фамилия. А дружок его, Юрчик Бойко, поправлял: «Не гвозди, а сваи. На черта нам гвозди-то, на бетоне». Она гордо проходила мимо, обдавая приятелей презрением, но все-таки немного обижали эти глупые хаханьки.
Коллектив не принял Таню. Она, впрочем, заметила это не сразу. А когда заметила, никак не могла понять причину. Гадала, мучилась — так и не поняла. И как бы удивилась, если б узнала — и тут виною танки в Праге. На третий месяц работы, в случайном общем разговоре, в столовке за стаканом компота из сухофруктов Таня обмолвилась про сестру-предательницу. К слову пришлось. Она не хотела быть резкой, в ней говорила боль. Это был жест доверия к людям, с которыми предстояло бок о бок провести не один год и съесть, может быть, пуд соли, она хотела поделиться своей бедой. Но стоило ей заговорить, высказать мнение, искреннее, хоть и почерпнутое из советских газет, стоило назвать дураками московских демонстрантов, как разговор забуксовал, все вдруг заторопились, начали доедать-допивать и разбежались по делам, а Таня осталась одна со своим компотом. Ей досталась сморщенная груша с бурым хвостиком да горсть разваренного изюму — и она, поскольку ела уже за двоих, обрадовалась этому нехитрому лакомству… Она не удивилась, что разговор внезапно оборвался. Ей и самой было неловко за сестру. Что про других говорить.
Начиналось странное время. Когда самый распоследний диссидент, невзирая на все возможные риски, включая юридический, легко находил единомышленников и сочувствующих, а правоверные комсомольские романтики вроде Тани оказывались в изоляции — словно школьники, которые насолили всему классу, и им объявили бойкот.