— Сорри, — сказала Женька трубке с досадой. — Ну ба! Чего ты?
— Битый час болтаешь. Уроки-то сделала? — спросила Татьяна Александровна. Хотела насмешливо, а вышло зло.
Женька какое-то время еще поддакивала трубке под тяжелым взглядом бабушки, но видно было — нервничает. И действительно, двух минут не прошло, как закруглила разговор. На прощанье назвала трубку нежно Пиравиком, с оттягом нажала отбой. Повернулась к бабушке и отчеканила:
— Ты достала уже!
— Вся в мать, — сказала Татьяна Александровна. — Она тоже в твоем возрасте об одних мальчиках думала.
— Ой, ба, только не начинай! — пресекла Женька. Заголосил ее мобильник, и она, вытянув его из тесного кармашка, заалекала и поскакала в свою комнату.
Татьяна Александровна вернулась в кухню. Присела опять на тахту, на самый краешек. Света не включила. «Вот так! — сказала плите и борщу. — Дожилася!» Прозвучало фальшиво, особенно последнее «ся», нарочито просторечное. Прямоугольник окна сделался густо-синим, и в правом верхнем углу уже торчал тощенький месяц — конечно, убывающий. «Как моя жизнь…» — подумала и опять поняла, что фальшиво — точно в сериале по телевизору.
С телевизора все и началось. Наташкин развод, вышибалы эти. Однажды Татьяна Александровна едва не разбила к чертовой матери тот телевизор. Уже и швабру схватила, и замахнулась. Наташка орала потом: «Ну ты совсем!» — и наворачивала пальцем у виска, будто шуруп вкручивала. Могильная плита диагональю шестьдесят дюймов висела напротив дивана, мозолила глаза — внутри расплющивались люди и предметы, ревели колонки со стены… как же люто ненавидела Татьяна Александровна тот телевизор!
Ну зачем дураку Гене понадобился он? Кредит этот глупый? Ах, как она предупреждала! Как уговаривала — скромнее надо быть, а Гена смеялся: мол, мама, не боись, однова живем! Повелся, как пацан, на нулевой первый взнос. Бери сегодня, плати завтра… и Наташка, главное, не лучше — поддакивала и заступалась. Потом-то, конечно, как проценты полезли, к кому приполз? Но она не дала денег. Из принципа. Дурака учат. А он, вишь ты, обиделся. Ушел. Дверьми еще тут хлопал! Ох, какие истерики потом Наташка устраивала — мать винила. А кто виноват, если нашла себе слабого да хвастливого, который одними обещаниями кормил, а в доме ни гвоздика не вбил, только спал и видел красивую жизнь, евроремонты да «мерседесы». И хоть не пил — но чем он был лучше Толи? И деньги так же утекали неизвестно куда, и иной раз гонял тут всех под горячую руку. А чего она ему говорила такого-то? Правду говорила. Она всегда и всем говорит правду в глаза, разве это плохо? А он... или, заявил, мамаша твоя, или я. Так прямо и сказал.
Самое было горькое во всей истории, что Наташка даже не попыталась за мать заступиться.
— Ты не жила! — кричала Наташка сквозь слезы. — Сама не жила и нам не дала!
А она-то в Наташку вкладывала! Рисование, плавание, танцы… потом еще аэробика, модно было до ужаса. Одни гетры достать чего стоило! И за это за все — хоть бы разочек слово благодарности! Да просто — доброе слово… Так и не дождалась, где там. А что Гену прописать отказалась — так и правильно. Где тот Гена теперь? Одни судебные приставы шастают. Все грозят. Телевизором-то, оказывается, не ограничилось. У Гены пять было открытых кредитов — и по всем процент капал. В одном банке брал, чтобы в другом погасить. А телефон Гена всем Наташкин оставлял, свой бывший домашний.
И ведь сколько раз говорено было приставам этим, вышибалам — он должен, с него и спрашивайте. Но эти все звонят и звонят, квартиру отобрать грозятся. Семьдесят тысяч долгу!.. Ну за что ей это? Да разве она плохой человек?!
Юля успокаивала, что напрасно она боится — ничего не сделают приставы ни ей, ни Наташке, ни тем более Женьке. А что звонят — так это от безысходности. Они же как думают: мы им нервы потреплем, напугаем, а они нам должника из-под земли достанут.
Они ведь что придумали, приставы. Что самый первый кредит был взят до развода и, стало быть, Наташке его отдавать. Потом придумали, не фиктивный ли развод. Может, ваш неплательщик в спальне под кроватью прячется, пока мы тут звоним.