Ольга растерялась. Смерть казалась ей… вот как сказать-то? поводом для примирения, что ли?..
— Ты чего застыла-то? Краску открывай! — скомандовала Татьяна Александровна. — Тряпочку вон возьми, вытри, где мокрое. И крась уже. А то до ночи провошкаемся! — Она уже начинала рыхлить.
— А… а у папы были еще дети? Кроме нас?
— Не было, не было! У буфетчицы никогда детей не было. А может, в войну погибли — я не уточняла. Ты помогать-то будешь, нет?
Сестра стояла руки в боки, тяпка и совок браво торчали в стороны. «Бедная… Господи, какая же она бедная», — подумала Ольга. И эта мысль не была связана с деньгами. Все-таки хорошо, что приехала. Она это только в тот момент поняла. И зачем — поняла. Пожалеть. По-человечески пожалеть.
Ольга красила и думала, как сильно мешает людям вечное стремление поделить мир на своих и чужих, отгородиться, не подпустить — такое сильное, что даже после смерти люди лежат за забором, и калитки на замке. Не то чтобы она не признавала личного пространства — она только не думала, что в этом вопросе кому-то может помочь забор. Ей всегда казалось, свобода — внутреннее ощущение. Серебрянка ложилась плохо, железо, как ни вытирай, было еще влажным, но Ольга, чтобы не расстраивать сестру, красила, не бросала.
А та, высадив цветы, раскрыла пестрый кулек с бутербродами:
— Перекусим!
Они стояли среди могил, оградка оглушительно и тошно пахла краской, опять собирались тучи. Но Ольга не стала спорить — пусть Таня делает как знает. Она ведь несчастная, Таня. Ужасно несчастная. У нее, если разобраться, ничего в жизни не получилось, как задумала.
— Давай полью! — Татьяна Александровна побултыхала остатками воды на донышке бутылки. — Помянем и пойдем.
Ольга протянула ладони, сложив лодочкой. Из бутылки полилась мутноватая вода. Потом поменялись. Руки у Тани были в земле, и воды, конечно, не хватило. Только грязь размазали. Но все равно сжевали по бутерброду, запили сладким чаем.
— В церковь зайдем, — сказала Татьяна Александровна, допивая из крышечки, отдуваясь с чувством выполненного долга.
— Ты ходишь в церковь? — удивилась Ольга.
— А что ж не ходить? — опять в голосе сестры послышалось раздражение.
— Так… Не ожидала… Ты всегда была…
— Кем? Коммунисткой? Так я и осталась, чтоб ты знала. А это — другое! — Она, как фокусник, извлекла из пакета два темных платка и решительно двинулась меж могил.
— Давно тут церковь? — спросила Ольга.
— В конце девяностых бизнесмен один построил. У кого сыну «мерседес» поставили. Я тебе все-таки покажу…
Туп, туп, туп — стучали палки по центральной аллее. На кладбище было пусто. Кузнечики зудели, как высоковольтная линия, солнце пекло. Во время утренних моционов Ольга не заходила в церковь — не из убеждений, просто она была человек невоцерковленный, некрещеный даже — что ей там было делать. А церквушка была приятная — вся деревянная изнутри и снаружи, дышащая и уютная… Таня в тот день купила свечек — целую пригоршню, подала записочки. «О упокоении» на маму, папу и бабушку, «о здравии» — на Наталью, Евгению и Юлию (подумав пару секунд, вписала Ольгу — но пауза была слишком очевидна, чтобы не заметить). Здесь тоже было место только своим… А и существовал ли другой способ деления людей? Ольга не знала. Пока Татьяна Александровна крестилась на канон, она потихонечку вышла. Хоть сама и не была верующей, поход в церковь всегда представлялся ей чем-то интимным, не для посторонних глаз... А «мерседес», к которому отправились позже, был, действительно, в натуральную величину. Парень за рулем строго смотрел перед собой — и пустые гранитные глаза его были матовы.
— Вот. Впору экскурсии водить, — сказала Татьяна Александровна. — Монумент! Ну ладно, пойдем. Время. А еще ужин не готов.
Туп-туп-туп. На обратном пути надо купить для сестры что-нибудь вкусное. Абрикосов? В Военграде появились замечательные абрикосы, янтарные, налитые медом — в детстве они о таких мечтать не могли… Ольга всегда любила ходить. С палками, без — какая разница. Когда нужно было обдумать что-то важное, она выходила из дома и гуляла часа три — но не только думать помогала ей ходьба. В движении была радость. Оно давало энергию, силу на целый день. Даже когда совсем плохо себя чувствовала с утра, старалась расходиться. Иначе никак. Иначе — ложиться и болеть. Жалеть себя да хныкать — до самой смерти…
Удивительно — всегда такая гордая, Таня лебезила перед подругой. Не то чтобы открыто унижалась, но смотрела снизу вверх, как бы признавая ее первенство во всем.